Газета Завтра - Газета Завтра 268 (3 1999)

— То-то ты ряху таку отъела, — добродушно усмехнулся, смахнув пивную пену с пышных пшеничных усов, средних лет мужик в замызганной брезентовой спецовке и резиновых сапогах. На волосатой груди синел наколкой боевой капюшон кобры. И вдруг озлобился, остервенело шваркнул недопитую бутылку на тротуар, смачно сплюнул:

— Врешь, жаба! Свинья — и та не гадит там, где кормится.

— Ах ты, сучонок, — угрожающе взвыл парень в верблюжьем пальто. — Ах ты пьянь подзаборная! Я тебя враз манерам научу!

— Врежь ему, Костик, врежь по яйцам! — вдохновила парня контральто. — Тоже мне пролетарий вшивый нашелся.

Костик подскочил к мужику в спецовке, широко размахнулся, однако от удара его мужик неожиданно проворно увернулся. Костик же получил сокрушительный встречный хук в левую скулу и откинулся навзничь. Контральто превратилось в дискант:

— Убивают! Милиция, демократию убивают!

Тотчас как из-под земли появились рослые курсанты Высшего училища МВД.

— Вульгарная уличная драка, — поморщился Витек. — Поглазели — и будя!

И он потащил нас через площадь, по бульвару, к Политехническому. И дальше — на Лубянку. Проходя мимо здания бывшего КГБ, я вспомнил, как три года назад, будучи еще совсем пацаном, десятиклассником, я бегал сюда в самый разгар буйной бучи. Помню, когда я прибежал на Дзержинку после уроков, у памятника Железному Феликсу уже собралось человек пятьдесят. Кто-то старательно выводил на постаменте черной краской слово “палач”; кто-то укреплял вокруг пол шинели транспарант: “Да здравствует свобода!”; кто-то, забравшись на плечо, бил что есть силы по идолу молотком; самый ловкий и отважный уселся на голову и кричал что-то оттуда своим приятелям, которые раздвигали принесенную невесть откуда рабочую стремянку. Позднее появился мощный кран и памятник поплыл, поплыл по воздуху — и уплыл в небытие. Толпа улюлюкала, свистела, победно гремела. Кто-то плакал от радости, кто-то плясал, обнимался и целовался. А я глядел на все это и думал о превратностях судеб живых и мертвых. Над гробом некогда живого бога Иосифа безутешно, надсадно рыдали полубоги и “святые”, министры и полководцы, академики и поэты. А спустя — по историческим меркам — мгновение предавали его громогласно, истово анафеме и смачно, всенародно обливали отборными помоями и изысканными экскрементами...

Теперь, когда мы уходили вниз по Пушечной к Неглинке, Витек еще раз посмотрел на пустой центр площади, присвистнул и глубокомысленно изрек:

— Как сказали бы жирондисты: “Да здравствует окончательный писец этому и всем другим пламенным революционерам! И “ура” Соловецкому камню!”

В воздухе ощутимо висела людская злоба. Я чувствовал ее кожей, она проникала внутрь меня, сгустком горечи собиралась во рту, давила на сердце, легкие, мешала дышать, слепила глаза. Именно тогда я впервые подумал, что Иисус Христос и Матерь Божья, всегдашняя заступница России, отвернулись от нас. И неужели Москва, красавица, матушка, превратится из Третьего Рима во Второй Вавилон?

У ПУШКИНСКОЙ ПЛОЩАДИот здания ВТО до кондитерского магазина, что на противоположной стороне, протянулась баррикада. Ее еще строили, и мы тоже стали таскать камни, деревья, какие-то скамейки и стулья, металлические рейки и планки, канцелярские столы, дверки от шкафов, вешалки-стояки.

Стремительно подошел высокий, худой как жердь, узкоплечий. Лицо иссечено морщинами, нос крючком, иссиня-зеленые навыкате глаза смотрят пронзительно, пронизают все и всех. Отвернул воротник безукоризненного твидового пальто, прикоснулся двумя пальцами к изящной тирольской шляпе с ярко-красным перышком; негромко, строго спросил хрипловатым командным баском:

— Откуда?

— Мы из МГУ, — оглянувшись на нас с Люськой, сдержанно ответил Витек.

— Так, — улыбнулся высокий, но взгляд был по-прежнему холодный, оценивающий. — Мы ожидаем марша на Кремль хасбулатовских прихвостней. Боюсь, будет жарко.

— Горячо, горячо будет! — радостно подхватил проходивший в этот момент мимо них гигант в цветастом спортивном костюме, легко неся в вытянутых над головой руках старинный дубовый буфет.

— Пожалуй, это вернее, — согласился высокий. — Боюсь, как бы пули не засвистали. Так что девицам лучше быть на кухне. Во-он в том доме. Место тоже боевое и архиважное, — он махнул рукой, указывая куда-то за Елисеевский гастроном.

— Я курсы санитарок кончала, — отчаянно соврала Люська.

— Да-а-а? — протянул высокий с откровенным сомнением. — Ну что ж, санитарки могут понадобиться. Эраст!

Гигант был тут как тут, словно ждал, что его могут позвать.

— Возьмешь ребят в свою десятку. У тебя как раз троих недоставало.

Гигант кивнул, улыбнулся:

— Пополнение — за мной!

И я подивился четкой организации. В городе анархия, безвластие, а здесь порядок, почти армейская дисциплина.

— Кто это? — спросил я, указав глазами на высокого, когда мы отошли шагов на десять.

— У-у-у, — протянул гигант, округлив маленькие выцветшие глазки. — Крупняга! Большой шишкой был в военном отделе ЦК. Генерал. Вышибли с треском за диссидентский настрой.

— Если до драки дойдет, чем воевать будем? — беспечно вопросил Витек. — Лопатами? Ломами?

— Ты не боись, — подмигнул ему гигант. Хохотнув, продолжал тоном сугубо доверительным. — У нас, браток, все схвачено круто. В ближнем подъезде лежат наготове и автоматики, и пулеметики, и гранатометы. А в переулочке за церквушкой (обнадеживающий взгляд в сторону площади) и бэтээры, и танки с пушечками... Так что насчет лопат и ломов у нас полный порядок. А в заначке есть и еще кое-чего...

“Атомная бомба, что-ли? — подумал я. — Или химическое оружие?”

Через полтора часа работы, от которой всех нас не раз прошибал седьмой пот, послышалась команда: “Перекур и перекус”. Несколько молчаливых женщин занесли еду прямо в троллейбус, который был частью баррикады. Весело разбирали бутерброды с осетриной, накладывали жареное мясо, отварную картошку, соленые огурцы на бумажные тарелочки, шумно рассаживались, перебрасываясь незамысловатыми шуточками. Мужчины пустили по кругу бутылку “Столичной”. Прилично хлебнув, Витек протянул посудину мне.

— Ты же знаешь, что я никогда не пью, — прошептал ему я.

— Ты у нас паинька! — усмехнувшись, он сделал еще глоток. — В хоккей играют настоящие мужчины. Трус не играет в хоккей!

А я не очень и понимал, в какой “хоккей” идет игра. Отец мой, как и Люськин папа, командовал полком в Афганистане, где и погиб. Мама преподавала в школе историю. Развал Союза в нашей семье был воспринят как личное горе. Правда, я никогда не был комсомольским активистом, не кричал “ура” на собраниях и уж тем более не считал несчастного Павлика Морозова национальным достоянием. Но Иоанна Грозного и Петра Великого почитал достойными державниками, и в каждом воине, кто сложил свою голову за матушку-Россию, видел героя. Да, именно героя. Я согласен был с мамой, что разрушение “империи” равносильно было национальному бедствию. И для русских, и для всех других. Ведь это свершилось вопреки воле народа. Три беловежских заговорщика тайно и греховно разорвали связь времен. “Гласность — это замечательно, — говорила мама. — И что безвинно репрессированные реабилитированы — замечательно. Но то, что взамен этого нас — всю нацию — поставили перед Западом на колени да заставили голову к самой землице склонить, да руку за подаянием протянуть — этого ни понять, ни простить не могу!”