Газета Завтра - Газета Завтра 268 (3 1999)

— Эх, вздремнуть бы щас минуток шестьсот, — сладко потянулся Витек.

— Дремать будешь на пенсии, — резко возразил гигант. И мы вновь принялись таскать и строить. Какое-то время спустя подъехал большой автобус. В нем было человек сорок. Под милицейскими фуражками хмурые насупленные лица; под защитными куртками — тельняшки.

— ОМОН! — восхищенно пропела Люська.

— Ну, совковая сволочь, держись!

Витек вскинул над головой обе руки, пальцы были сжаты в кулаки. Из автобуса выскочил ладный, широкоплечий крепыш. Подошел к генералу, вытянулся, отдавая честь, приложил руку к виску. С минуту они о чем-то говорили, потом генерал поискал глазами кого-то, махнул мне рукой, подзывая к себе. Я подошел, немало удивленный: “Меня? Зачем?”

— Это подкрепление защитникам телецентра в Останкино, — пояснил он, ощупывая меня немигающим взглядом. — Вы, юноша, отправитесь с ними. Нужен человек в гражданском. Если главный ход блокирован мятежниками, вы пройдете к господину Д-у и договоритесь, чтобы был для них, — кивок в сторону омоновцев, — открыт дальний запасный подъезд.

И точным движением он достал из внутреннего кармана и вручил мне закатанный в пластик пропуск.

Ехали через весь город дольше обычного, не раз натыкаясь на баррикады, шествия, просто стихийно возникшие толпы и объезжая их кружными путями. Я занял свободное одинарное место и невольно слышал разговор двух парней, сидевших сзади. Им было лет по тридцать. Их лица, тон, повадки выдавали людей бывалых, потертых жизнью.

— Э, что для нас нынешние солдатики, — усмехнулся хриплый бас. — Помнишь, атаку духов под Джалалабадом? И то отбили.

— Здесь может быть и покруче, — отвечал мягкий баритон. — Особенно если в драку ввяжутся ветераны Великой Отечественной.

— Эти обязательно ввяжутся. Но они ведь почти все старики. Что с ними за война?

Они замолчали, однако я чувствовал, что баритон не согласен с шапкозакидательской фанаберией баса. А тот, глянув с усмешкой в окно, продолжал: “Во бабульки с портретиками бывших прут, неймется им, не сидится по домам. Снять бы с них штанишки из шершавого х/б и выпороть публично, чтоб неповадно было в мужичью драку лезть. А насчет покруче... тебе тридцать два года и ты уже подполковник. Глядишь, за сегодняшнее папаху получишь. А?”

— Тридцать два, — после паузы тихо отвечал баритон. — Всего тридцать два. А меня никак не отпускает ощущение, что я уже... уже с ярмарки еду, а не на нее.

И, помолчав, с явно ощутимой, рвущей сердце тоской, продолжал: “Бабульки, говоришь? Эти бабульки Гитлеру весь концерт испортили. Впряглись в соху и всю страну вытащили. Да и на фронте... Ты не подумал, что если они на улицы вышли, значит, неладное творится в Датском королевстве? Совсем неладное.

— Они цепляются за вчерашний день, а я гляжу в завтрашний, — резко возразил бас.

— А ты уверен, что он, этот завтрашний, лучше, совестливее, справедливее, чем тот, вчерашний?

— Вся история свидетель: что справедливо для одного, беда для другого. Помнишь — что русскому хорошо, то для немца смерть.

— У нас-то речь о русских. Как хочешь, а справедливость, как и правда, должна быть одна.

Бас хмыкнул, сказал что-то, чего я не совсем расслышал, и диалог смолк. Однако я понял, что он был асом-снайпером и за свою правду любую другую готов поразить в яблочко...

АВТОБУС НАКОНЕЦостановился на дальней стоянке слева от телецентра. Повсюду, и особенно перед главным входом, было довольно людно. Пассажиры автобуса по двое, по трое спокойно, беспрепятственно поднялись к главному входу и исчезли в здании. Крепыш, поглощенный стремлением провести своих омоновцев на объект охраны без нежелательных инцидентов, обо мне не вспомнил — и я остался на улице. Среди мятежников царила полная анархия. Кто-то разыскивал кого-то, кто-то кому-то травил бородатые байки, кто-то случайный просто фланировал в надежде на необычное зрелище. Впрочем, постепенно напряжение нарастало. Появились люди с оружием. Вдруг место перед центральным подъездом стало пустынным, а на стоянках появились автобусы, из которых высыпали люди и расположились вдоль улицы ровной цепью. Ко мне подошел пожилой мужик в сапогах, кожаной тужурке. На голове “жириновка”, в зубах папироса.

— Хватай булыжник, парень, — оружие пролетариата, — посоветовал он простуженным голосом, плотнее закутывая горло пушистым шарфом и отирая слезящиеся глаза. — Сейчас здесь такое начнется, всю жизнь детям рассказывать будешь.

— Да я... — замялся я и был рад, что он вновь заговорил.

— “Бесы” Достоевского читал? Понятное дело. Помнишь, там он про “черный орден демократии” пишет? Провидец! Сначала большевики. Теперь эти. На глазах Россию в царство демонов превращают.

Через мегафон от здания раздалась команда: “Граждане! Во избежание кровопролития прошу разойтись! Прошу разойтись!”

— Слышишь? Устами еретиков глаголит дьявол, — он поправил шарф, сплюнул. — И само это телевидение есть бесовское порождение, призванное погубить в человеке все человеческое, все Божье.

Он с ненавистью посмотрел на здание телецентра. Мегафон вновь прогремел предупреждающе, тревожно. Толпа загудела, качнулась угрожающе. “Как странно, — подумал я в тот момент, — утром строил баррикады вместе с ельцинистами, вечером стою в мятежном строю хасбулатовцев. А ведь я обоих станов не боец”.

Внезапно я увидел в окне второго этажа желто-синюю вспышку и упал, сраженный наповал. Все дальнейшее я видел уже со стороны, точнее, сверху. Над моим бездыханным телом (пуля попала прямо в сердце) склонились люди.

— Убили парня, сволочи! — прорычал пожилой в “жириновке”.

— Фашисты! Безоружного! — заголосила простоволосая женщина. — Ой, лихолишенько! Он же совсем ребенок!

— Чего ждем? — надрывно вопросил пожилой. — Всех сейчас перебьют, как скот на бойне!

— От-ставить панику! — громко, спокойно приказал стройный, широкоплечий, с ладными черными усами и окладистой бородкой. Он скинул пальто, под которым оказался китель с полковничьими погонами. — Слушай мою команду. К бою товьсь! Без команды не стрелять!

Из здания застучали автоматные очереди. Люди попадали на асфальт. Заклацали затворы у тех немногих, кто был вооружен. Полковник молчал, и пауза, казалось, тянулась вечность.

— Огонь! — наконец скомандовал он. И в начавшейся перестрелке слышались проклятия и стоны раненых...

Из чистилища все видно. И все понятно. Вор, клятвопреступник, убийца — о каких бы испытаниях они ни умоляли в надежде получить прощение грехов — прямиком отправляются в ад. Богатеям дается три попытки пролезть через игольное ушко. Здесь это одно из самых забавных зрелищ. А в промежутках нам показывают резервуар с дымящейся, плещущейся, бьющейся в стенки кровью. И мы, грешники, со всей необъятной вселенной, такие непохожие, такие своеобычные, такие полярно разные, все молимся — каждый о спасении своего маленького мирка. Я — о человечьем, утопающем в ненависти и вражде, обжорстве и голоде, одержимом леденящим душу страхом перед будущим и умертвляющим радость и надежду неверием.