Газета День Литературы - Газета День Литературы # 92 (2004 4)

"Ты хочешь счастья? Или — полной воли?"

Хочу я счастья, воли я хочу,

к пустому приближаясь окоёму.

Зачем ты бьешь ладонью по плечу?

Я шел, спешил сейчас к родному дому?

Я шел к любви, а вышел сгоряча

на жаркое, на выжженное поле.

Постой-постой!.. Не ты ли мне сейчас

сказала: "Счастья?.. Или полной воли?"

***

Уныние — грех, ну а грусть — это дело другое.

Оставив заботы, сидишь на речном берегу.

И веет с реки неземным величавым покоем.

Но что он навеет, конечно, о том ни гу-гу

ни брату, ни свату, ни даже давнишнему другу.

О чем им расскажешь? Что жизнь улетает, как дым?

Что хочется летом увидеть февральскую вьюгу

и хочется выйти из дому на снег молодым?

А, может быть, взять и посетовать, чуть ли не плача,

на то, что увидано мало, а жизнь не длинна?

На то, что когда-то тебя миновала удача,

а та, что пришла, прямо скажем, поздна и странна?

О том ли поведать собравшимся дружно за чаем,

какие промашки с тобою случались в былом?

Да будь ты хоть трижды, семижды собой опечален,

не дело — вещать о таком за семейным столом.

Не лучше ль — о зайцах, о съеденной ими капусте,

о видах на власть, о безрыбье, допустим. И пусть...

Унынья печать — на лице. Ну а если — о грусти:

она — невидимка. На то она, собственно, грусть.

УТРЕННИЕ ПТИЦЫ

Вл. Фрольцову

Разве я вам — помеха?

Разве я вам — чужой?

Я — легчайшее эхо

с незаметной душой;

эхо чьих-то печалей,

эхо бед и побед;

может, вы замечали,

что я молод и сед?

Это вроде по-птичьи,

это вроде бы в масть...

И в таком вот обличье

мог бы к вам я попасть.

Птицы, певчие птицы!

Не помеха я вам.

Я б хотел природниться

к вашим легким словам.

***

Неоглядная веселость

Неоглядная печаль.

Но внимательная совесть...

Ей всегда чего-то жаль.

Жаль вчерашнего рассвета,

Жаль утраченной мечты,

Жаль погибшего поэта,

И бывалой красоты.

Человека, человека

Ей всегда-то очень жаль.

... Эха нет; пропало эхо.

Неоглядная печаль.

КОГДА-НИБУДЬ

То ли утром седым,

то ли вечером ясным

стану я молодым

и надеждам подвластным.

Буду чутким, как лист

придорожной осины.

Буду чистым, как свист,

свист ночной, соловьиный.

Буду щедро любить.

Буду в слове светиться.

Буду думы копить

и молчанью учиться.

Буду жить, не боясь

тьмы надмирной. И буду

терпеливо ждать час

приобщения к чуду.

***

Еще довольно в воздухе тепла.

Еще не все додумано до точки.

Еще трепещут на ветру листочки.

Еще по-детски родина мила.

Еще не плещут сутками дожди.

Еще любовь в душе не поугасла.

Еще земля зеленая прекрасна.

Еще большое дело впереди.

Еще волнует до слезы строка

прочитанного в сотый раз поэта.

Еще есть счастье на Земле. Но это…

Давай об этом помолчим пока.

"Нет такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание божественное".

Чаадаев

"Человеческое невежество иногда не только полезно, но прекрасно, а так называемое знание зачастую бесполезно, если не считать хуже".

Торо

"Замысел жизни, единое движение, пробегающее по линиям, связывающее их между собой и дающее им смысл, ускользает от нас".

Бергсон

Я видел (осознавал) себя сидящим посреди странного малокалиберного Колизея, прямо в центре некой невеликой (три на три), огороженной полуметровым черно-бархатным окоемом, арены-ристалища.

Я расположился на том самом достопамятном основательном (из своедельского кухонного гарнитура Василия Никандровича) бочкообразном староверском табурете, оседлать который в недавнем легендарном прошлом не решился (не посчитал нужным, побрезговал, или еще по каким-то высшим субординационным соображениям) сам Игорь Игоревич...

Меня на него утвердили молодые, единообразно спортивной выправки люди.

Вокруг, начиная от вала-барьера, — и до самого потолка, переходящего в сводчатый буро-кирпичный плафон, располагались деревянные ярусы темно-полированных уместистых лавок.

Тишина, покой, безлюдье, несколько давили на растренированную психику…

Очередное испытание на интеллигентскую вшивость, так сказать…

Проверенный способ убедиться, что сие представление не рутинная сновидческая галлюцинация, — ущипнуть бы себя, by the way за мочку, — увы, это простецкое неопасное движение в моем случае неосуществимо.

Мои руки заведены за спину, и заключены в наручники, те самые, подвально-казематные…

Чужую, источающую зловонную палитру ароматов, униформу сменили на прежде мною невиданный, ритуальный гардероб. Одеяние-панчо было весьма просто, и одновременно неповторимо роскошно. Алый кусок льняного полотна в виде здоровенной многоугольной звезды, с вытканными, по всему багряно лучащемуся полю, золотыми нитями семью ужасными ликами Лебединой царевны Медусы — легендарной владычицы Гиперборейских северных земельных и водных просторов, находящихся у истинных пределов ночи… Эти жуткие портреты целиком на совести ее протоантичной соперницы-воительницы девы Афины, которая даже среди Олимпийских коллег-богов отличалась особой безудержной женской жестокостью и мстительностью… Не каждая соперница за Верховную Власть готова лично лицезреть жесточайшие муки морально побежденной, предательски превращенной черт знает во что!

Ведь никакой Олимпийский салон красоты не взялся бы за удаление кабаньих клыков, свирепо торчащих из некогда прелестных уст некогда возлюбленной владыки океанических стихий и глубин Посейдона… Или химическую завивку шевелюры, в которой вместо волос — целый сонм натуральных ползучих гадов… А между тем взгляд клиентки (помимо ее великодушной воли) — запросто обращает любую живую тварь в каменного идола-истукана…

И ежели не изменяет мне память, прекрасная государыня Афина не успокоилась на достигнутом. Афина-Паллада с помощью сынка Зевса обезглавила-таки соперницу, а покров ее телесный повелела натянуть на свой боевой щит, украсив центр его новообращенным изображением ликующе отталкивающего лика Морской девы… Кстати, элегическую эпиклесу к своему имени доблестная леди-богиня Афина заполучила от своих восторженных рядовых воинов-ратников, после того, как лично содрала кожу с поверженного, живуче могучего гиганта Паланта…

Да, мысли мои всегда пользовались привилегированным (особо собственным) положением, — и в какой бы жуткой, пошлой, подлой или юмористической ситуации не оказывался мой организм, — эти невещественные (порождение божественного эфира) вещи могли (промежду прочим) себе позволить вольномыслие и витание в любых эмпириях, — в тех же гиперборейских, протоолимпийских, мифологических, пропитанных вседозволенностью и всеверием в себя: бога-человека…