Газета День Литературы - Газета День Литературы # 96 (2004 8)

Н.Д. Я только дознаватель. Пусть вашу судьбу решает суд. Скажем так — суд читателей. Он недоступен звону злата, а мысли и дела — он знает наперёд. Как говаривал классик.

Михаилу ЧВАНОВУ — 60! Поздравляем нашего автора с юбилеем!

Михаил Андреевич Чванов родился 25 июля 1944 года в д.Старо-Михайловка Салаватского района Башкирии. Мечтал стать геологом, но по состоянию здоровья вынужден был поступить на филологический факультет Башкирского университета, который закончил в 1967 году.

Тем не менее, как спелеолог, был одним из руководителей экспедиции, впервые обследовавшей крупнейшую пещерную систему Урала — пропасть Сумган-Кутук, а также Всесоюзной экспедиции по поискам самолета С.А.Леваневского.

Автор 18 книг прозы, глава мемориального Дома-музея С.Т.Аксакова в Уфе, вице-президент Международного фонда славянской письменности и культуры. В 2000 году награжден орденом Преподобного Сергия Радонежского III степени, Заслуженный работник культуры Российской Федерации (2001). Мы публикуем новый рассказ юбиляра.

Было 31 декабря. Перед тем, как отправиться по домам за праздничные столы, мы, как водится, собрались отметить встречу Нового года на работе. Обосновались в дальней угловой комнате.

Только пропустили по бокалу шампанского, в дверь заглянул вахтер:

— К вам какой-то поддатый мужик под два метра. Сутуловатый, в темных очках. Мне кажется, он уже как-то приходил. Сказать, что вы ушли?

— Не надо. Я сейчас выйду.

Я уже догадывался, кто это мог быть, в том числе по манере неожиданно исчезать и появляться без предупреждения и звонка.

Точно, это был он. Всей своей огромной массой он навис надо мной, взяв в обе ладони, долго тряс мою руку:

— На две минуты. Зашел поздравить с Новым годом!

— Мы как раз собрались по этому поводу. Пошли.

— Да нет, — замялся он. — Я, наверное, не впишусь в эту компанию... Да у вас, наверное, шампанское, а я предпочитаю водку. Я тут с собой прихватил. Подождут пять минут, пошли в ваш кабинет...

Я не стал спорить. Я сам знал, что он не впишется, потому как был он не то чтобы из другого мира, но он, еще недавний капитан-военврач, специалист по тропической медицине спецназа ГРУ Генштаба Советской АРмии, всем своим существом был еще там, он еще не совсем вернулся со всех своих тайных и полутайных войн, а их у него за спиной, кажется, было шестнадцать. Нас с ним свела его последняя война, в Югославии, где оказались ненужными специалисты по тропической медицине, и он стал на ней истребителем танков.

— С Новым годом! — поднял стакан он.— За то, что мы вернулись живыми с этой войны!.. Мы не проиграли ее, нас предали...

— С Новым годом! — я поддержал его тост с некоторой неловкостью, как бы не имея права на него. Я не был на этой войне сторонним зрителем, но, в отличие от него, я не брал в руки оружия, хотя, конечно, пуля — она дура.

А для него это была первая война, на которую он попал не по службе, и в то же время не совсем добровольцем. Уже не было Советской Армии, так как не было уже Советского Союза, и он поехал на нее, чтобы, как говорил, "нагрести немного зелененьких", которые теперь окончательно управляли миром, чтобы на них вытащить из ныне самостийной Украины свою семью, а точнее, из Ужгорода, где некогда базировалась его отчаянная дивизия спецназа и где он, после пятнадцати своих войн, счастливый до ушей, получил квартиру.

Семью он, вернувшись из Югославии, потихоньку вытащил и теперь в госпитале ветеранов Великой Отечественной войны врачевал подобных себе бедолаг уже из следующих поколений, чудом вернувшихся с новых, незнакомых ему войн: Карабаха, Чечни, Таджикистана...

Из трезвого — из него слова не вытянешь, но сегодня, судя по всему, он поздравлял меня с Новым годом далеко уже не первого:

— Я не знаю, как сложилась бы моя судьба, не прочитай я случайно тогда, перед Югославией, ваши статьи. Ведь, скорее всего, как мусульманин по крови, я оказался бы на другой стороне. Тем более, что там мне заплатили бы гораздо больше, и у меня была бы раньше вероятность вытащить семью из Ужгорода. И уж точно — больше бы заплатили хорваты...

Я молчал. Не только потому, что по моим некогда романтическим понятиям на святые войны идут воевать не за деньги или в том числе за деньги, — это был для меня уже пройденный этап. Я молчал потому, что с некоторых пор мне вообще не хотелось вспоминать о Югославии как факте своей биографии, потому что там я, русский, второй раз после России потерпел свое жестокое поражение.

После всего, что случилось с Россией, Сербия, наверное, не только мне мнилась пусть и небольшим, но живущим общим стремлением и дыханием, гордым и монолитным островом, своеобразным форпостом, стоящим на страже славянского и православного мира. И когда, наконец, полный трепетных чувств, я оказался в Белграде, первое, чем был неприятно поражен: центральная его улица — имени князя Михаила — оказалась как бы копией засиженного, словно мухами, всякой нечистью Арбата; к гостинице, куда только что меня меня поселили, на моих глазах припарковался, буквально ударившись бампером в стену и перегородив узенький тротуар, прошитый пулеметной очередью, с выбитыми стеклами, "пежо". Переднее пассажирское сиденье было в крови, а водитель, с помощью прохожих тяжело выбравшийся из автомобиля, был ранен в ногу. Он отдал выскочившему на удар машины в стену портье жетон-направление госпиталя, в котором ему сделали перевязку, из-за нехватки мест там принимали только тяжелораненых, показал на окровавленное сиденье: "Получилось, что он прикрыл меня, принял всю очередь на себя, царство ему небесное, попутчик, даже имени не знаю..."; и тут же на улицу выметнулась так называемая студенческая демонстрация, каких я в свое время насмотрелся в Москве первопрестольной: волосатые, немытые, неопределенного пола молодые особи с наркоманенными глазами требовали сексуальных свобод, немедленного прекращения войны и вхождения Югославии в славную западную демократию, в то время, как их полуголодные сверстники гибли в окопах, на минных полях под Сараево и Вуковаром, в боях против этой самой западной демократии.

Конечно, было и другое: и в Белграде, и в самой Сербии, и особенно в Сербской Краине — и решимость стоять до конца, и самоотверженность, и героизм, в том числе русских добровольцев, и какая-то мистическая, даже пугающая любовь простых сербов к России — скорее, не к реальной, а к какой-то мифической, как град Китеж: к России, которой давно уже нет, а может, никогда и не было; а потом к ним придет жестокое похмелье-разочарование, когда Россия, от которой, кажется, и названия-то не осталось, их подло предаст, и мне в свой последний приезд в Югославию не просто стыдно будет смотреть сербам в глаза, а стыдно даже будет признаваться, что я русский... Но еще больше, пожалуй, меня нравственно придавило, уже в первый приезд в Сербию привело к выводу, что никакой победы не будет, и впереди — горькое поражение, когда я увидел, что сербы так похожи на русских (или, наоборот, русские похожи на сербов), может, в самом худшем — в своей внутренней национальной разодранности. У нас ведь как в России: если собралось вместе трое патриотов — значит, мы имеем, по крайней мере, четыре непримиримых между собой партии, каждая из которых претендует на конечную истину и особую любовь к России. Так вот: если собралось трое сербов, то таких непримиримых между собой партий, претендующих на конечную истину и особую любовь к Сербии, будет уже восемь, и если ты дружишь с представителем одной партии, то не имеешь права пойти в гости к члену другой — тебе устроят сцену ревности, граничащей с ненавистью.