Леонид Филиппов - От звёзд — к терновому венку

Не только по степени юношеской веры в Человека, но и по чисто литературным признакам «Возвращение» следует относить к раннему периоду в творчестве Стругацких. Слишком заметны в книге следы недавнего «научно-фантастического» прошлого. Лучший пример — пятистраничное описание Института Физики Пространства и его «научной» деятельности. Весь кусок столь явственно выпадает из ткани повествования, что сразу ощущаешь: это — НЕ ТЕ АБС. Все тут от ума, вымученно, неинтересно. Какие-то гигантские взрывы, золотой(!) памятник, шахта к центру Земли… Позже ничто подобное в книгах АБС уже не встречается. Атавизм. Литературной нагрузки подобные периоды не несут — потому и отмерли. А потом, в «Понедельнике» все это осмеяно; и, смеясь, Стругацкие с этим прошлым расстались легко и навсегда. Как Пушкин — с псевдоромантизмом, осмеяв его в самопародийных стихах Ленского. Ибо — темно и вяло. До полной прозрачности.

За исключением «НФ-атавизмов», прочее в «Возвращении» уже, что называется, в порядке. И прежде всего — великолепный язык: в лучших традициях русской литературы и в то же время — ни на какой другой не похожий. «— Нет, — сказал Лин. — Останься со мной. Разве твой Лин когда-нибудь обманывал тебя? И Поль подчинился. Он ласково потрепал Лина по необъятной спине, встал и подошел к балюстраде. Солнце зашло, на ферму опустились теплые прозрачные сумерки. Где-то близко играли на пианино и очень красиво пели на два голоса. Эхе-хе! — подумал Поль. Он перегнулся через балюстраду и тихонько испустил вопль гигантского ракопаука, потерявшего след».

Однако попытки языкового анализа «Возвращения» рождают и грустные размышления: о том, каких чисто литературных высот могли бы достичь ТАКИЕ мастера, живи они, выражаясь языком китайской мудрости, в менее странные времена. Ведь фантаст — это не просто человек с богатым воображением, не только нестандартный мыслитель . Но прежде всего — художник. Способный, в частности, и к нестандартному чувствованию . Порой — на грани сюрреализма. «Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно-белые птицы». Сегодня мы можем только гадать, во что вылилось бы подобное «инопланетное» видение мира, окажись его носители в обстановке, не столь жестко навязывающей истинному художнику роль Учителя… Но история литературы, как и всякая история, не признает сослагательного наклонения.

«Здесь тоже все очень забавно перемешалось. Рядом с традиционными шишкинскими медведями красовалось большое полотно, покрытое флюоресцирующими красками и ничего особенного не изображавшее. Некоторое время Юра с тихой радостью сравнивал эти картины. Это было очень забавно».

Вот именно это умение «забавно перемешать» знакомое с фантастическим, настоящее с Будущим — уникально. Так не умел никто. А теперь уже и никогда не сумеет. Да и некому. Полдень в этом смысле неповторим — и в творчестве АБС, и в литературе вообще. А в литературе русской — стократ. Коммунизм — это, знаете ли, как угодно, но никак не «забавно».

В «Стажерах» можно найти начала многих излюбленных тем Стругацких-Учителей. Прежде всего, это тема Теории Воспитания. Здесь все пока что просто, с легкостью раскладывается по полочкам. Подробно расписанной мучительной раздвоенности будущего Учителя — Ивана Жилина — противопоставляются позиции нескольких «типичных представителей». Вот практик-трудоголик Дауге, символ уходящего поколения. Он не считает воспитание не только возможным, но даже и нужным: «А чему их учить?.. Смелости его учить? Или здоровью? А больше ведь, по сути дела, ничего и не нужно». Далее, еще две реплики — оптимиста и пессимиста. Оба, так сказать, из-за кордона. Пессимист: «Человек же по натуре — скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением. Вы мне сейчас скажете: мы можем предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте не в свое дело. Маленькая равнодушная скотинка». А вот оптимист (позиция его, правда, примитивна и позднее Стругацкими будет отвергнута — как в варианте «гипноизлучателей на полюсах», так и в варианте «использования башен для других целей», так что оптимист он, скорее, в кавычках): «А человек ведь не скотина, Сэм. Внушите ему с пеленок, что самое важное в жизни — это дружба и знание, что, кроме его колыбельки, есть огромный мир, который ему и его друзьям предстоит завоевать, — вот тогда вы получите настоящего человека». И, наконец, мнение адресата — Юры Бородина. В теории, на словах Юра выступает исключительно за конкретное дело, и притом — дело в Космосе. Рассуждения Жилина о Воспитании Человека кажутся ему хотя и правильными, но чуждыми. «Безнадежным казалось это дело. Или скучным». Однако это — на словах. На деле же и он, в точности как его учитель, Жилин, как сами АБС в этот период, не чужд некоторой раздвоенности: «Жаль, не успел я его, подумал Юра. На минуту ему даже расхотелось лететь на Рею. Захотелось надеть красную повязку и присоединиться к этим крепким, уверенным молодым ребятам».

Как видим, Стругацкие уже с первых книг оставляли на своем пути немало нерешенных вопросов. Точнее — решенных весьма неоднозначно. Делали заначки — на Будущее. Искренне жалея при этом, что мир слишком велик и нельзя рассказать сейчас же обо всем, что известно и что неизвестно…

Впрочем, эпилог в «Стажерах» прочитывается сегодня вполне однозначно: как эпилог к творческому и жизненному этапу. Честное прощание с наивными идеями периода ученичества; с неумными чудаками — высокими, широкоплечими, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями; со всеми, для кого их красивые слова и картинные жесты («Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн! — и щелкнул крепкими пальцами») стали все-таки твердокаменными заблуждениями…

Всё.

Главное — на Земле.

Этот рассказ — отдельное произведение. В нем — напротив, пролог к новому этапу, прорыв в зону Учительства. К сожалению, форма рассказа оказалась слишком краткой для этой зоны. Рассказчик «не успевает» объяснить, выписать историческую канву, декорации. Да и вообще — не место в ШКОЛЕ лаконизму.

Однако идея будущей повести «Трудно быть богом» (а именно таково первоначальное название рассказа) — уже налицо: «Когда я думаю, что, не будь его, Аллан и Дерек остались бы живы, мне хочется сделать что-то такое, чего я никогда не хотел делать».