Дмитрий Быков - Блуд труда

Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был качком, не блистал ловкостью и не занимался на гражданке боевыми искусствами. Но у него хватало прибалтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сформировался комплекс жертвы, столь привлекательный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощренностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Свердловск.

Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым делают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегодня не рассказывает. Мучили – значит позволял. Сам дерьмо.

И когда четверо тебя держат, а пятый голым задом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пятьдесят миллионов не желают тебя слушать и внушают тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши,- ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СОБОЙ ДЕЛАТЬ.

Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: «С ними». То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тайного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу «пятеро спят, один пашет». Прапорщик, деды и молодой.

Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же караулом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оцепенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. «Даже среди рецидивистов и уголовников я не видел такого, как в караулах»,- сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались – разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изобретательно.

Началось с того, что его сутки не меняли на посту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться,- избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги,- разбудили «велосипедом», то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженными ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение – заставляли рассказывать про девушку: «Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься». Мне про такое рассказывали. Но было ли это в данном конкретном случае – сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издевательств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, как он его вымыл.

Они очень любили чистоту, я так думаю.

Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули – правда, очень завуалированно – то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, сунули головой в унитаз, сорвали штаны и изнасиловали.

Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. «Сейчас ты все вымоешь,- сказали ему,- а потом сюда придут остальные. Через тебя пройдут все».

Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще хуже, чем стать «опущенным»; впереди было еще несколько дней в дороге; по возвращении в часть все узнали бы, что с ним сделали; и вспомните, кроме того, что он был из дружной, любящей семьи, и от роду ему было восемнадцать лет.

Изнасиловали не его, не только его; чувство это помнит всякий, кому приходилось пройти через серьезное унижение. В твоем лице унижено все, что тебе дорого: ты не сумел этого защитить. Изнасиловали твою мать, твою девушку, твоего брата. В дерьмо окунули твою жизнь, твою любовь, твои книги. И ты позволил сделать все это с ними.

Может быть, вы поймете, почему Сакалаускас, когда он смог встать и двигаться, встал и из табельного оружия расстрелял прапорщика-начкара, с видимым одобрением наблюдавшего за всем происходившим в дороге; гражданского проводника, который ни во что не вмешивался, и шестерых своих мучителей.

Случилось это в Вологде, и как он добрался до Ленинграда – не расскажет никто. Там он двое суток скитался по городу, а остальное вам известно.

Повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа» – относительно честное, первое его произведение – была опубликована только в октябре 1987 года. До этого тема дедовщины на страницах отважной перестроечной прессы не поднималась. Военкомы и генералы, время от времени выступавшие в газетах, звездели что-то типа того, что отголоски негативных явлений, бытующих на гражданке, проникают, конечно, в здоровое тело армии, в крепкий мужской коллектив, где больше всего не любят слюнтяев и маменькиных сынков… но в этом здоровом теле стоит такой крепкий дух, что негативные явления тотчас задыхаются. Поэтому в течение всего 1987 года о деле Сакалаускаса в газетах не было ни слова. Первой голос подала самая смелая тогда молодежная газета России, ленинградская «Смена», в которой 13 апреля 1988 года появилось интервью военного прокурора Ленинградского военного округа полковника Олега Гаврилюка и начальника политотдела управления внутренних войск по Северо-Западу и Прибалтике генерал-майора Виктора Петрова. Тон этого интервью очень характерен для тех межеумочных времен: явное сочувствие к Сакалаускасу со стороны спрашивающего и тяжелозвонкое скаканье со стороны отвечающих. «Труднее всего в армии нытикам, хамелеонам, бездельникам, маменькиным сынкам!» – гремел Гаврилюк; мог бы и не греметь, поскольку все это пойло мы уже хлебали большою ложкой в военкоматах перед медкомиссией. Какого черта надо составлять армию как минимум наполовину из этих самых хамелеонов и маменькиных сынков, зачем грести в нее студентов и заведомо беспомощных интеллигентов, зачем ломать всех, кто сколько-нибудь отличается от окружающих,- все эти вопросы остались без ответа и сегодня, когда мы еще дальше от профессиональной армии и альтернативной службы, чем в 1987 году. Армия была универсальной мясорубкой, кузницей ничтожеств, где ломались все, кто был способен на сопротивление. Вот зачем она была нужна, а не для боеспособности: она поставляла этому государству идеальных граждан. Маменькины сынки тут были без надобности, потому что маменькины сынки составляют золотой фонд нации, ее интеллектуальное и культурное будущее; и именно те люди, которым труднее всего в замкнутом, голодном, люмпенизированном мужском коллективе, есть гордость и надежда любой страны. А Пушкин, любимец лицея?- спросят меня. А Толстой, любимец друзей-офицеров? Очень сомневаюсь, отвечу я, что Пушкин был бы любимцем своих крестьянских сверстников, а Толстой – кумиром солдатской казармы; в армии больше всего ненавидят интеллигенцию, а Сакалаускас принадлежал к ней.