Вениамин Росин - И здесь граница

Едва мы открыли дверь землянки, как лицо старшины изменилось, стало резким и жестким. Куда и девался тот простофиля, что несколько минут тому назад говорил со мной. Выхватив пистолет, он скомандовал: «Руки вверх!»

«Старший лейтенант», побледнев, потянулся к кобуре, но грохнул выстрел, и он рухнул на земляной пол.

Сообщники его схватились было за оружие, но мы не зевали и мигом скрутили их.

В вещмешках под сухарями и пачками горохового концентрата была взрывчатка; в карманах кителя и полевой сумке главаря — подделанные документы на всю команду, чистые бланки со штампами и печатями советских воинских частей, много денег. А в подкладке брюк — удостоверение на немецком языке.

«Заготовители» сознались, что заброшены абвером для диверсий на железной дороге.

Ну, пожалуй, на сегодня хватит. Извините, что строчка налезает на строчку, но пишу при свете керосиновой лампы да еще на патронном ящике. Большой привет с западной границы.

Кублашвили не мог причислить себя к робкому десятку, однако у обитой черным дерматином двери кабинета оробел и нерешительно затоптался. Просто язык не поворачивался сказать начальнику штаба погранотряда, что не хочет оставаться на сверхсрочную. Пять лет прослужил только здесь, на западной границе, пора и домой. Да и мать чуть ли не в каждом письме зовет к себе.

Кублашвили отошел к окну и рассеянным взглядом окинул просторный, выложенный брусчаткой двор.

Вот выкурит одну и зайдет. Тянуть нечего. Решил — значит решил. В эту минуту кто-то сильными руками сжал его плечи. Кублашвили обернулся и обомлел: Карацупа! Начальник пограничной школы, в которой он учился сразу после войны, любимый наставник и учитель!

— Никита Федорович! — воскликнул Кублашвили и широко улыбнулся. — Вот уж действительно неожиданная встреча! Говорят, вы сейчас служите в Москве? Вы себе не представляете, как я рад видеть вас!

— И я рад, Варлам! Поверишь, встречу бывшего своего курсанта — будто родного сына увижу, — растроганно произнес Карацупа и, обняв Кублашвили, трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

Они присели на стоящие вдоль стены стулья.

— А я, Никита Федорович, часто вспоминаю нашу школу…

— Да-а, славное было времечко, — согласился Карацупа. — И курс ваш подобрался очень хороший. Дружный, боевой… Славные ребята… Больше половины фронтовиков. Помнишь, только и пели: «Едут, едут по Берлину наши казаки!»

— Как не помнить, Никита Федорович? Помню…

Кублашвили жадно всматривался в лицо Карацупы.

«Почти не изменился за эти годы. Все такой же загорелый, крепкий. Разве лишь «гусиных лапок» прибавилось под глазами да посеребрились виски…»

И еще Кублашвили думал о том, сколько стараний прилагал Карацупа, чтобы они, будущие следопыты, побольше знали, умели. И откуда у него, человека уже немолодого, брались силы? От подъема до отбоя на ногах. Нередко и после отбоя можно было увидеть его склонившимся над учебниками и конспектами — Никита Федорович готовился к очередным занятиям. А поутру снова с курсантами. Выбритый, подтянутый.

Вся школа души не чаяла в Никите Федоровиче. За то, что щедро, не скупясь, делился своими знаниями, опытом. За справедливость, душевность, простоту в обращении.

Да и как было не уважать бывалого пограничника, если он Сам обезвредил более четырехсот пятидесяти агентов японской и гитлеровской разведок — противника вероломного, дьявольски изощренного, использовавшего самые грязные приемы и методы ради достижения своей цели.

(Уже много лет спустя, узнав о присвоении полковнику Карацупе звания Героя Советского Союза, Кублашвили искренне порадовался за своего учителя).

— Вы наверняка уже забыли, — прервал молчание Кублашвили, — а я до сих пор помню, как вы с одним мешком…

На худощавом лице Карацупы отразилось удивление.

— Постой, постой, с каким мешком? Что-то запамятовал.

— Напомню вам, Никита Федорович. Как-то на практических занятиях я изображал нарушителя. Задерживать меня назначили Авдеева. А Дик у Авдеева был ростом с матерого волка и хватка прямо-таки железная. Ни один самый крепкий курсант не мог совладать с ним. Куда уж мне, далеко не силачу, справиться! Он из меня лапшу сделает.

И хотя светило солнце, мне казалось, что на поляну спустилась ночь.

Натягиваю на себя тяжеленный дрессировочный костюм, а пальцы не слушаются, озноб трясет…

В это время вы подошли ко мне и спросили: «Страшновато, товарищ Кублашвили?»

Не хотелось, неудобно мне было признаваться, но с языка как-то сорвалось: «Немножко есть…» — «Да, вид у вас, безусловно, не геройский, — сказали вы. — А ведь собака инстинктивно чувствует, когда боишься ее… Ладно, разоблачайтесь. Тряхну-ка я стариной… Нет, костюм мне не нужен, обойдусь куском мешковины».

Я тогда не поверил своим ушам. «С одним мешком на Дика?! Да он вам…» — «Давайте, давайте мешок! Ничего со мной не станется. Не такой уж Дик и страшный, как считают некоторые военные».

Остальное было для меня словно во сне. Я видел, что на вас понесся Дик, даже зажмурился от страха.

Карацупа усмехнулся.

— И напрасно. Безусловно, хорошо дрессированная овчарка — грозное оружие, но умеючи и с ней можно справиться. Главное — сохранить присутствие духа. Куда бы овчарка ни нацелилась, везде должна встретить обмотанную мешковиной руку.

— Легко сказать — встретить! — воскликнул Кублашвили.

— Разумеется, зевать не приходится. Реакция должна быть мгновенной. Кроме всего прочего, надо знать психологию собак.

«Уж он-то, наверно, знает о собаках больше, чем они сами знают о себе», — невольно подумал Кублашвили и сказал:

— Точно так вы тогда и объяснили. Но что слова, когда мы своими глазами увидели высший класс дрессировки…

Карацупа поморщился.

— Ладно, Варлам! Давай без этого самого… Не терплю дифирамбов, славословий. Ты мне лучше скажи, — Карацупа повернул Кублашвили к свету, — почему невеселый, что стряслось?

Да, от Никиты Федоровича ничего не скроешь. И Кублашвили откровенно рассказал обо всем, признался, что намерен демобилизоваться.

Карацупа внимательно слушал. А когда Кублашвили кончил говорить, положил тяжелую руку ему на плечо.

— Тянет, говоришь, домой? Что ж, охотно верю… Только помню, зашел разговор между молодыми пограничниками, где кому хотелось бы служить. Кто говорил — на Дальнем Востоке, кто — на берегах Прута, кто — на Черноморском побережье… И каждый на своем стоял. А один коммунист, шахтер и сын шахтера, разрешил этот спор. Он сказал… — Карацупа свел к переносице брови.

Кублашвили почувствовал, что кровь бросилась в лицо.

— Да, я тогда сказал: всюду родная земля.