Игорь Винокуров - Кунсткамера аномалий

Пробило три часа. Тут, не знаю почему, мне пришло на память, что ещё не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах ещё поётся пасхальный стих – «Христос воскресе!». И мне захотелось услыхать его… Как бы в ответ на это желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною неслыханной, неземной гармонии, что у меня замирал дух от восторга, боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой, что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во всё время пения я слышала и различала ясно слова великого пасхального стиха, тщательно повторяемые за хором и стоявшим предо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом, также ещё мною невиданным, до того сильным, что в нём исчезло все – и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал редеть, и я могла снова Различить в нём стоявшую предо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса, она как будто сливалась со светом и мало-помалу таяла в нём, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет. Свёрток, лежавший всё время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, так же медленно и постепенно, как вначале приближались.

Я стала чувствовать, что начинаю терять сознание и приближаюсь к обмороку, который действительно и наступил, сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только когда-либо бывали со мной в жизни. Припадок этот своей силой разбудил всех окружающих меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне пособия, длился до девяти часов утра – тут только удалось, наконец, привести меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На другой день после этого странного события было получено известие о болезни Зенгирееза, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом оказалось, в ночь на 13 мая, в пять часов утра.

Замечательно при этом ещё следующее: когда золовка моя недель через шесть после смерти мужа переехала со всей своей семьёй жить к нам в Романов, то однажды, совершенно случайно, в разговоре с другим лицом в моём присутствии она упомянула о том замечательном факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни. Упомянула также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением – чего она не была в силах делать сама, – не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в гроб в длинном, чёрном суконном одеянии вроде савана, нарочно заказанном ими для этого.

Характер покойного Зенгиреева был странный. Он был очень скрытен, малообщителен, это был угрюмый меланхолик; иногда же, весьма редко, он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своём он мог два-три, даже восемь-десять часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже ни единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда зобное состояние само собою или по какому-нибудь случаю не прекращалось. Он был по убеждениям своим, совершенный материалист: ни во что сверхчувственное – духов, привидения и тому подобное – он не верил. Но образ жизни его был весьма правильным. Отношения мои с ним были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за одного из его детей, маленького сына, которого он с самого рождения совершенно беспричинно постоянно преследовал. Я же, при всяком случае, его защищала. Это его сильно сердило и восстановляло против меня. Когда за полгода до смерти своей он вместе со всем семейством гостил у нас в Романове, у меня вышло с ним, все по тому же поводу, сильное столкновение, и мы расстались весьма холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания рассказанного мною необыкновенного явления".

Этот удивительный рассказ безымянного автора приводится по тексту, напечатанному в одном из номеров журнала «Ребус» за 1896 год. Вот что в нём написано.

"Несколько лет тому назад, по окончании курса в одном из высших учебных заведений, я проживал в Москве, думая в то время посвятить себя сцене, и пробовал свои силы на этом поприще, участвуя в многочисленных любительских спектаклях. Само собою, что вскоре образовался довольно многочисленный круг знакомых, из среды которых особенно дорога мне была семья г-жи Б., где я встретил самый тёплый, родственный приём и участие. Однажды, проводя вечер в этой милой семье, я завёл с хозяйкой дома разговор о различных таинственных явлениях, которым, к слову сказать, ни я, ни собеседница моя не верили. Полушутя мы с г-жою Б. дали друг другу обещание, что тот из нас, кто раньше умрёт, должен будет явиться другому в живых, чтобы доказать этим, что существует загробная жизнь.

«Разумеется, это будете вы», – прибавила, смеясь, г-жа Б., цветущая молодая женщина, глядя на меня, в то время хилого и с виду болезненного молодого человека. Разговору этому тогда не придавали мы никакого значения, не веря в возможность каких-нибудь посмертных проявлений личности умершего и смотря на наши взаимные обещания, как на простую шутку.

Вскоре после этого мне пришлось покинуть Москву и прожить несколько месяцев в провинции. Переписываясь с некоторыми московскими знакомыми, я с удивлением и грустью узнал о неожиданной смерти г-жи Б., цветущее здоровье которой обещало, по-видимому, многие годы жизни. Погоревав искренно о своей доброй знакомой, я, сколько мне помнится, в то время даже и не вспомнил о нашем взаимном обещании, до такой степени считал его вещью несбыточной. Прошло несколько месяцев, я возвратился к Москву и снова принялся за прерванную сценическую деятельность. За это время впечатление понесённой мною утраты успело окончательно во мне изгладиться, и, увлекаемый волною жизни, я редко когда и вспоминал о своей знакомой.

Раз я вернулся домой довольно поздно вечером, и так как через несколько дней предстоял спектакль, в котором я должен был участвовать, то принялся изучать свою роль, которую знал плохо, притом же и спать ещё не хотелось. Занимал я в то время небольшую меблированную комнату, а напротив меня, через коридор, была другая такая же комната, занимаемая в то время моим хорошим знакомым г-ном Т., у которого в этот вечер собрался кружок по большей части также моих хороших знакомых, которые, усевшись за зелёными столами, усердно винтили (т. е. играли в карты, в «винт»). Так как на совести моей лежала плохо заученная роль, а спектакль был близок, то я не пошёл к приятелю, несмотря на его приглашения, и принялся, как сказал, долбить свою роль. В комнате моей горела висячая лампа с красным абажуром, свет которой был настолько ярок, что я, не утомляя глаз, мог свободно читать свою роль.