Газета День Литературы - Газета День Литературы # 72 (2002 8)

IX

Верховный жрец сатанистов придумал интереснейшую штуковину. Христа распяли между разбойников. Но никогда подобно Христу не распинали сатаниста, да ещё провинившегося сатаниста. Вот жрец и решил поступить так с Костей.

Ночью на пустыре возле одного из кладбищ установили большой деревянный крест, на котором Костю ещё живого должны были распять. Вокруг горели факелы. Сейчас Костя будет на кресте и каждый сатанист будет подходить к нему и наносить удар ножом.

Вика узнала от Стаса о месте казни. Ей ведь нечего было терять, а Стае был Костиным другом, вот и пошла к нему. Мол, хочешь - скажи, а хочешь - предай. Вике уже было ничего не страшно. Стае не предал и рассказал Вике, что сделают с Костей.

И вот, Вика пряталась за большим мраморным памятником на краю кладбища. Укрытие не самое лучше. Во-первых, видно всё плохо, во-вторых, легко найти. Но никто не думал, что она может быть здесь, потому не нашли и Вика всё видела.

Точно также две тысячи лет тому назад обрекли на казнь на кресте самого невиновного из всех нас.

А на Косте вот, наоборот, много было грехов, своих грехов. Языческая Россия конца двадцатого века была так похожа на древний Иерусалим, город иудейский, по улицам которого Иисуса заставили тащить к Лобному месту тяжёлый крест.

Вика смотрела на любимого, которые ещё дышал, когда его подводили к кресту. Костя молчал. Только слеза покатилась по щеке. Шатаясь, он сделал несколько шагов. Он был сильно ранен и избит. Дойти до креста два шага было невозможно тяжело. Каждый шаг отдавался нестерпимой болью во всём теле. Костя стиснул зубы, но не проронил ни звука. Он по-прежнему не верил Бога, но молился сам не зная кому, глядя на тёмное ночное небо, чтобы смерть наступила поскорее и чтобы подонки-сатанисты не добрались до Вики. Чтобы родители и сестра не сильно убивались, когда узнают о его смерти. Больше Косте было нечего желать. Желания остались в другой, уже ушедшей, жизни.

Возле самого креста Костя упал. Тогда его снова принялись бить, а потом повесили на крест, привязывая руки верёвками. Хорошо хоть не прибивали гвоздями.

- Начнём! - сказал верховный жрец и первый ударил Костю ножом. Вика посмотрела в небо, где не было ни одной звезды и беззвучно заплакала.

Убили. И вдруг, хотя было только начало марта, ударила гроза. И тучи в небе, освещённые грозой показались багровыми. Среди сатанистов послышался осторожный шёпот... Мутный дождь. Вика слизнула со щеки дождинку и ей показалось, что дождинка солёная, словно кровь. Другие не замечали.

Холодный дождь пробивал насквозь. И было что-то мистическо-жуткое в этом кровавом дожде. Сатанисты ушли.

Вика выбежала из своего укрытия. Она подбежала к кресту, чтобы поцеловать в посиневшие губы распятого. Но крест был высоким, и несчастная девушка не смогла дотянуться до любимых губ. Обессилено заплакала.

Тут появился и Стае, который оставался Костиным другом, но наносил удары вместе со всеми. Такая вот круговая порука. Теперь, незаметно для остальных сатанистов исчезнув из их компании, что было не так сложно, потому что все они были накачены наркотиками, Стае пришёл проститься с Костей. Вдруг он заметил Вику, стоящую у креста, и что-то прокричал ей. Слова потонули в шуме этого странного дождя, падавшего на грязный снег. Вика обернулась. Искажённое лицо застилали слезы. Впрочем, это, наверное, были лишь капли дождя. К ногам Стаса полетело обручальное кольцо, то самое серебряное, что Костя подарил Вике в их последний вечер.

Лера и Стае помогли Вике. И она смогла убежать из города, чтобы больше никогда туда не вернуться.

Её приняла двоюродная сестра, жившая в другом городе, далеко от злосчастного города сатанистов.

Все эти дни у Вики было много дел: до конца убить память, забыть про душу, научиться жить снова...

И вдруг она поняла, что ждёт Костиного ребёнка. Врач всё подтвердил...

На город давно уже спустилась ночь. И чем дальше двигались стрелки часов, тем чаще гасли окна. В одном из таких, погасших, ещё виднелись сквозь тьму неясные очертания смертельно уставшей девушки. Вдруг на её лице появилась улыбка, а, может, просто скользнула полоска лунного света. Она опять видела свой детский сон: ей снился нью-йоркский дождь...

С распадом социалистического лагеря стали распадаться прежние культурные связи. Культурная политика изменилась в сторону чисто национальных интересов, пытаясь наверстать что-то, как это казалось, упущенное из-за чрезмерного диктата идеологии во всех областях народной жизни. В результате возникло закономерное разномыслие, но выражалось оно не в стремлении утвердить что-то подлинное в своей культуре, а в отказе от интереса и уважения к прежним культурным ценностям, приходившим от бывших соседей, которым перестали доверять. Снова всплыли на поверхность моменты языческой этики, которой, к сожалению, был всегда чреват разрушенный социализм с его воинствующим атеизмом: есть мы, которые достойны определенных благ, и чужие, которым не по заслугам достаются те же, а то и большие блага. От чужих надо уходить в наше единственное "мы", отделяясь от них границей. Так стали возникать новые государства с новыми задачами и заботами. Если посмотреть на новую карту Европы, в большинстве своем это славянские страны.

Именно все славянские страны были в XX веке втянуты в орбиту социалистического эксперимента. Социалистическая культура понималась как средство воспитания нового человека, что дало определенные плоды в области культуры, хотя нового человека вывести так и не удалось. Но был, конечно, своеобразный культурный тип порядочного советского (или социалистического) человека, который затем быстро исчез. Культура прилично финансировалась и была даже предметом зависти для художников стран традиционной капиталистической ориентации, а правительства этих стран были вынуждены больше внимания уделять и своей культуре, особенно в той ее части, которая могла применяться как своеобразное оружие в холодной войне. Все это не могло не отражаться на самом субтильном, тонком, интимном жанре литературы — на поэзии. В то же время именно поэзия наиболее была способна ускользать от идеологического давления. То за счет своей простоты, то за счет усложненности. Именно поэзия воплощала в себе в социалистический период как дозволенное, так и недозволенное разномыслие, и этим была интересна. Ведь было же дозволено сказать Владимиру Соколову:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

С переходом от непонятного тоталитаризма к довольно ясной, как это прокламировалось, демократии, произошел очередной слом культуры, перекос ее в сторону массового коммерческого искусства. Что бы там ни говорили о чувстве коллективизма, отвергнутого новыми принципами, демократии с античных времен полезна ликующая толпа, а поэты и философы, хотя и могут проповедовать на рынке, но их место в кельях, в лучшем случае в дешевых буфетах. Дело не только в том, что высокое искусство поэзии оказалось малопригодным для распространения среди масс "тьмы низких истин" (и такая поэзия появилась), и потому потеряло издательскую и читательскую поддержку, то есть стало немодным, но еще и потому, что его функция разномыслия оказалась утраченной. То, что мы видим сегодня как демократию, и есть почти пародийное представление разномыслия, диктат речевого давления на общество, зовущий его к суете и сеющий недоумение, но завораживающий и не отпускающий. Бесполезность поэзии здесь кажется очевидной, ее устремленность внутрь личности натыкается на барьер плоской речевой самодостаточности индивида. Вообще другая личность в свободном от личности обществе не интересна, если она не полезна.