Газета Завтра Газета - Газета Завтра 855 (14 2010)

Московское царство было т.н. "тягловым государством" (по выражению В.О.Ключевского), или "государством-крепостью", причем словом "крепость" обозначалась прежде всего общенародная круговая порука — точно такая же, какая была внутри крестьянской общины. Удельные князья, бояре, а затем дворяне служили Государю, проливали свою кровь, и на этих условиях крестьяне постепенно прикреплялись к земле, кормили и вооружали тех, кто и самих крестьян оборонял на войне. Все московские люди были "государевыми людьми", между ними не было личной зависимости, как не было и "крещеной собственности", которая появилась только после Указа 1762 года о "дворянской вольности", мгновенно превратившего "крепость" в "крепостничество" (это уродливое подражание европейскому феодализму привело к столь же уродливому "российскому капитализму" конца XIX–начала ХХ веков). Строго говоря, Россия не знала ни феодализма с его принципом сюзеренитета-вассалитета, ни закономерно наследующего ему капитализма. Русское хозяйство всегда было цивилизационно иным. Кому хочется называть это социализмом, может спокойно это делать. Однако в марксистском, "формационном" смысле это, конечно, никакой не социализм, как не был "формационным социализмом" и социализм советский.

Московское государство как государство "тягловое" в той же степени было и государством сословно-представительным: Земские соборы как совещательные при Верховной власти органы, созываемые по сословно-земельному (сегодня мы бы сказали "социально-территориальному") признаку, были формой живой и органической связи власти с "землёй", которая, без сомнения, развилась бы в политическую форму, полноценно альтернативную западному парламентаризму с его принципами формального большинства и диктатуры партий, если бы её развитие не было прервано церковным расколом XVII века (после которого и сами Соборы перестали созываться), а затем — Указом о дворянской вольности 1762 года и вообще формированием привилегированных сословий ("Жалованные грамоты" Екатерины II). Собственно, от сакральных институтов Московской Руси на протяжении XVIII-XIX веков сохранялась только сама Царская власть, не могшая уже не остаться в одиночестве, а затем и быть свергнутой в феврале 1917 года. Живая и плодотворная идея социальной монархии (с широким земским самоуправлением), к которой Россия пришла при Иоаннах, не смогла удержаться прежде всего в силу своей военно-технической незащищенности, а потому осталась в истории не столько как данность, сколько как заданность. Лозунг "Царь и Советы", выдвинутый в 30-е годы "младороссами", абсолютно последователен и органичен.

По мере отступления самой Российской монархии от её изначально общенародной, надклассовой и надсословной природы, мировой финансовый капитал, единство которого окончательно складывается уже к первой половине XIX века вместе с формированием общемировой банковской системы, с одной стороны, стремится подчинить себе династию Романовых через систему "равнородных браков" (а на самом деле — через брачные связи Российских Императоров с подчиненным клану Ротшильдов Гессенским Домом), а с другой — формирует действующий доныне "Лондонский центр" революционных движений, финансируемый из тех же источников, идеологическим оружием которого становится революционный социализм: сначала народнического, а затем марксистского толка, — ситуация, "разрешившаяся", если так можно выразиться, только мученической искупительной смертью Царской Семьи Императора Николая II в Ипатьевском подвале в 1918 году.

ОДНАКО САМ СОЦИАЛИЗМкак таковой оказался оружием обоюдоострым, что ранее других осознал великий мыслитель и политический прозорливец Константин Николаевич Ленонтьев. "Если социализм — не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни высшей цивилизации, не может никто, кроме Монархического правительства" , — предсказывал он еще в 80-е годы XIX века, стремясь привлечь Л.А.Тихомирова к созданию своего рода тайного монархо-социалистического ордена "по масонскому образцу", но с противоположным духовным и идеологическим знаком, который, как он надеялся, окажется способным "развернуть" складывавшуюся необратимую ситуацию.

К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма в России совершенно не так, как Энгельс (и — с обратным знаком — Тютчев). "Коммунизм, — писал он, — в своих буйных устремлениях к идеалу неподвижного равенства должен ... привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности (назовём это прямо, по К.Шмитту, "принципом Суши". — В.К.), с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы, законам, резко очерченным" . И далее: "Можно себе сказать вообще, что социализм, понятый, как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего" . В конечном счёте, именно Леонтьев оказался прав, хотя тоже только отчасти.

Интересно, что К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма такой же, как судьбу христианства: в деятельности св. Константина он видел "укоренение" христианства и его превращение в собственно зрелую "ортодоксию", Православие, далеко не во всём совпадающее с первоначальным христианством. Маркс в приведенной выше цитате и ссылаясь на "ратование против государства и семьи", говорит именно о раннем христианстве, в то время как зрелое Православие благословляет и то, и другое (хотя и подчиняет, с одной стороны, плоть, с другой — "материальную силу" власти более высоким порядкам), и пути такого благословления, уже по Леонтьеву, далеко не завершены. "Чувство моё пророчит мне, что славянский православный царь, — писал он, — возьмёт когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, Константин Византийский взял в руки движение религиозное), и с благословления Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю" . Вопрос у Леонтьева предельно заострён: рабство он противопоставляет прежде всего "подвижности", "новому кочевничеству" капитализма.

Константин Леонтьев оказался прозорлив и еще в одном: он опасался, очень того не желая, что это произойдёт уже не при Романовых, которых он считал слишком добрыми для столь радикального политико-исторического действия. При этом мы понимаем: монархическая клятва 1613 года, исторически связанная с Романовыми, не может быть отменена. Хотя нам представляется следующее: исполнение клятвы 1613 года после всего пережитого не может не быть связано с её восполнением , и будущий Государь должен быть не только Романовым, но и Рюриковичем. Более того, прежде всего Рюриковичем.