Газета День Литературы - Газета День Литературы # 164 (2010 4)

Мне любопытно и постоянное, регулярное общение кельтских писателей, живущих или в Ирландии, или в самой Англии, казалось бы абсолютно разных по эстетическим и этическим взглядам, по направленности таланта, по политическим и религиозным убеждениям. Какая-то великая кельтская школа объединяла Оскара Уайльда, Конан Дойля, Бернарда Шоу, Брэма Стокера и Уильяма Йейтса. Родились они где-то рядом: Конан Дойль в 1859 году, Йейтс в 1865 году, Шоу в 1856 году, Уайльд в 1854 году, Стокер в 1847 году. Следующее поколение видных кельтов появилось уже в восьмидесятые: Шон О`Кейси в 1880 году, Джойс в 1882-ом. И последние до нынешнего времени великие ирландцы появились в начале ХХ века: Сэмюэль Беккет в 1906 году, Флэнн О'Брайен родился в 1911, в Страбане, графство Тирон. В отличие от своих знаменитых земляков О'Брайен, родившийся в глухой гэльской провинции, писал не только по-английски, но и по-гэльски. Шеймус Хини, крупнейший современный ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии 1995 года, родился в 1939 году. В дни приезда Хини в Москву мы печатали в нашей газете беседу с ним.

И всё же основное кельтское содружество образовалось сто лет назад, в конце ХIХ – начале ХХ века. Тогда-то в переписке Оскара Уайльда и Бернарда Шоу возникло определение "Великая кельтская школа". Придумал его блестящий эстет и ирландский патриот Оскар Уайльд. Что, кроме кельтского происхождения, сближало реалиста и социалиста Бернарда Шоу, мастера детектива Конан Дойля, сумрачного автора "Дракулы" Брэма Стокера, мистика и националиста Уильяма Йейтса с их общим другом Оскаром Уайльдом? Оскар Уайльд писал Бернарду Шоу: "Англия – страна интеллектуальных туманов, но вы много сделали, чтобы расчистить атмосферу: мы с вами оба кельты, и мне хочется думать, что мы друзья". Даже в период скандального судебного процесса его кельтские друзья не отшатнулись от него. Шоу откровенно призывал Уайльда скорее уезжать из Англии в 1895 году. "Я по-прежнему считаю, что отказ уклониться от суда был продиктован его неистовой ирландской гордостью", – писал Шоу. Йейтс печатал его в своих кельтских антологиях. И в том же судебном 1895 году в "Антологии ирландской поэзии", и позже в "Оксфордском сборнике современной поэзии", где Уайльд по желанию Йейтса был представлен строфами из "Баллады Редингской тюрьмы"… С Конан Дойлем их связывала и общая любовь к волшебным мифическим созданиям из кельтских сказок. Им всем была чужда английская "презренная официальная цензура". Уже после запрета его "Саломеи" и "Профессии миссис Уоррен" Оскар Уайльд вновь писал: "Я не хочу считаться гражданином страны, проявляющей такую ограниченность в художественных суждениях. Я – не англичанин. Я – ирландец, а это совсем другое дело…".

Когда Бернард Шоу прислал Уайльду свою пьесы "Дом вдовца", после прочтения Оскар Уайльд пишет другу: "Мой дорогой Шоу, я должен самым искренним образом поблагодарить вас за опус "великой кельтской школы". Я прочел его дважды с живейшим интересом. Мне нравится ваша благородная вера в драматическую ценность простой правды жизни. Меня восхищает ужасающая полнокровность ваших созданий…" И это пишут величайшие эстеты и ценители изящного. Как умело соединяли они эстетику искусства и этику самой жизни.

И неслучайно, почти все так называемые лидеры английского авангарда или модернизма происхождением – кельты. От Уайльда до Джойса, от Беккета до Йейтса. Может быть, англичане своими жуткими почти семисотлетними гонениями на кельтов, запретом их родного языка (за использование кельтами их родного языка колонизаторы их убивали на месте) и создали великолепную школу кельтского абсурда, своеобразное, более нигде не уловимое чувство мрачного юмора, умение жить поверх быта, в мистической атмосфере. Сказались и древние кельтские мифы, предания друидов. Неслучайно же оккультными учениями увлекались и Конан Дойль, и Оскар Уайльд, и Брем Стокер, и Уильям Батлер Йейтс. Они находили наперекор англичанам свой тайный язык, и покорили этим литературным языком весь мир. Может быть, и Нобелевские премии давались Шоу и Йейтсу, Беккеру и Хини – как бы назло англичанам, назло их здравому смыслу? Думаю, все же Йейтс прав в своём предчувствии Ирландии иных времён.

Знай, что и я, в конце концов,

Войду в плеяду тех певцов,

Кто дух ирландский в трудный час

От скорби и бессилья спас.

Мой вклад ничуть не меньше их:

Недаром вдоль страниц моих

Цветет кайма из алых роз –

Знак той, что вековечней грез

И Божьих ангелов древней!

Средь гула бесноватых дней

Её ступней летящий шаг

Вернул нам душу древних саг;

И мир, подъемля свечи звёзд,

Восстал во весь свой стройный рост;

Пусть так же в стройной тишине

Растёт Ирландия во мне.

Не меньше буду вознесён,

Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;

Ведь для способных понимать

Могу я больше рассказать

О том, что скрыла бездны мгла,

Где спят лишь косные тела;

Ведь над моим столом снуют

Те духи мира, что бегут

Нестройной суеты мирской –

Быть ветром, бить волной морской;

Но тот, в ком жив заветный строй,

Расслышит ропот их живой,

Уйдёт путём правдивых грёз

Вслед за каймой из алых роз.

О танцы фей в сияньи лун! –

Земля друидов, снов и струн.

И я пишу, чтоб знала ты

Мою любовь, мои мечты;

Жизнь, утекающая в прах,

Мгновенней, чем ресничный взмах;

И страсть, что Маятник времён

Звездой вознес на небосклон,

И весь полночных духов рой,

Во тьме снующих надо мной, –

Уйдёт туда, где, может быть,

Нельзя мечтать, нельзя любить,

Где дует вечности сквозняк

И Бога раздаётся шаг.

Я сердце вкладываю в стих,

Чтоб ты, среди времён иных,

Узнала, что я в сердце нёс –

Вслед за каймой из алых роз.

(пер. Г.Кружкова)

(НАЧАЛО В № 3 (163))

На утро, когда рассказывал жене о путешествии, то всё пережитое мною казалось уже наваждением, обретшим особую остроту, но и странным образом утратившим всю драматичность и бесшабашность происшествия; слава Богу, что вернулся живым, а всё остальное, – сказки для родных, овеянные мистикой Божественного провидения, которое и доставило меня, дурака, к семье. Ну, а как по-другому-то объяснишь апокалиптическую картину, в которую угодил, надеясь лишь на Авося с Небосем, уже давно растворённых в крови человека и ушедших в область бессознательного. О языческих Дедах уже не размышляют, но поступают, однако, по их напуску, ибо за ними мерещат счастье, отвага, удача. Никто ведь не тянул меня за руку, но был лишь необъяснимый сердечный запал, вдруг подхвативший меня и бросивший в костёр, как берестяной свиток; братцы мои, в те минуты кто бы ни призывал меня к благоразумию, ни держал за воротник, втолковывая моей забубённой голове всю безрассудность поездки, – я бы всё равно кинулся, сломя голову, к Есенину, даже не в состоянии внятно объяснить, что за сила толкала меня, что за внезапное желание окрутило, повязало в полон…