Газета Завтра Газета - Газета Завтра 280 (15 1999)

хоть жизнь его, увы, была не сладкой;

и для себя не находил примера,

где б сочетались истина и вера,

Вместо того, чтоб пулю в лоб пустить,

страдая, тупо продолжал он жить.

Милов обшарил все углы вселенной

и ничего, конечно, не нашел,

и примирился с этим постепенно,

но так покоя он и не обрел.

Была невыразимой мысль одна,

что в самом мозжечке его таилась,

и до абсурда им доведена,

сквозь амбразуры глаз его светилась.

1

Хоть жизнь его катилась по наклонной,

судьба к нему бывала благосклонной.

Сегодня пол-Москвы дуреет с жиру..,

а он как раз наследство получил

от тетушки и “Мерина”* купил,

дом в Подмосковье и в Москве хавиру.

Родная тетка умерла в Канаде,

сбежавшая в семнадцатом году

с каким-то офицером, Бога ради

решившего тогда ее судьбу.

По приглашенью полетел в Америку,

а заодно и Штаты посетил,

но не случилось с ним тогда истерики,

и быстро он обратно укатил.

Итак, он стал подобьем новых русских,

не приложив ни хватки, ни труда,

и говорил, шутя и зло, и грустно:

“В России дуракам везет всегда...”

А мог бы стать обыкновенным бомжем...

Но был ему иной удел положен;

бомж с внешностью Марчелло Мастрояни —

нет ничего у нас экстравагантней..,

иль в облике Христа из Назарета,

что может быть правдивей в мире этом?..

2

Я с ним столкнулся в Доме литераторов

среди богемы, скрытых провокаторов,

и в трепет повергая пестрый зал,

он широко, по-русски, поддавал.

Бухал герой наш в позе супермена

в углу, где нарисован Бафомет

средь шаржей и автографов настенных,

где верхним называется буфет.

Он в шутку “It’s my business” повторял.

Он на себя вниманье обращал.

С Миловым Глебом барышня сидела

и откровенно от всего балдела,

и каждое его ловила слово,

и явно было видно: влюблена;

во всем горой стояла за Милова,

не понимая в общем ни хрена...

Вообразив знакомую картину,

порой я представляю, как гудят

средь вечных женщин вечные мужчины;

всегда о постороннем говорят.

И стоит только женщину найти —

и тут же все проблемы отпадают:

будь то загадка Млечного пути,

загробной жизни, тайны мирозданья...

С Миловым, как спасение от скуки,

товарищ был, ударенной наукой;

он много знал, да мало понимал,

мне чем-то их союз напоминал

знакомые до боли отношенья.

Есть линия такого поведенья,

что выработал для себя Милов

как умный человек без лишних слов

вести себя до гроба обречен,

и в этом был неподражаем он.

Братякин был вообще забавный малый,

но ни о чем поговорить, бывало,

любил: о вечности, о бренном, о мирах;

и что наш Бог, и что их Бог Аллах.

Где б ни скитался, что б ни делал он,

одной лишь мыслью был он угнетен:

что все земное не имеет цели,

а, значит, смысла в мире нет ни в чем,

но каждый в мире думать обречен,

а помирать придется в самом деле.

И это состоянье, как тоска

или отрава, в душу проникает,

и каждый про себя все это знает,

и должен жить, и должен жить пока...

Жизнь в сущности лишь сумма повторений

дней и ночей или иных явлений;

от этого с ума он и сходил,

но выхода ни в чем не находил.

Одно и то ж: закаты и рассветы,

работа — дом, работа — дом, работа — дом,

и в промежутках жизни беспросветной

свой небольшой, но истинный содом.

3

Но Глеб Милов не склонен был серьезно

о том, что нам постигнуть невозможно,

с ним толковать, молчал или хохмил

и на другое речь переводил:

— Ты все долбишь, что в жизни целей нет,

а мы с тобой зачем пришли в буфет?

Вот цель тебе, —

Братякин возмущался

и, выпив водки, в дебри погружался...

Но, баритоном оглашая зал,

тогда Милов Братякину сказал.

Я привожу Милова монолог,

насколько я его запомнить мог.

В нем, мне казалось, все старо и ново,

и в духе Глеб Иваныча Милова:

— Устроен этот мир довольно просто,

и цепким постигается умом;

все сводится к немногим парадоксам,

которые найдешь в себе самом.

Кто это понял, тот давно живет

известным матерьяльным интересом,

того тоска познанья не грызет,

тот менее всего подвержен стрессам.

От дня творенья и до наших дней

тиран любого времени — плебей.

Достаточно представить на мгновенье,

что целый мир — случайное скопленье

двуногих тварей, как сказал пиит,

среди которых большинство — ублюдки,

которыми лишь движут предрассудки

и прочее, и ты уже убит...

Не верят в прошлое и будущее, в Бога,

не верят в настоящее свое,

как надо, сделать зло и то не могут,

все лучшие ушли в небытие.

Нет дружбы без предательства и лести,

и без измены нет любви земной...

Когда все это вдруг представишь вместе —

едва ли сохранишь рассудок свой.

А ежели еще о бездне звездной,

которую представить невозможно,

не говоря о том, чтобы объять,

припомнишь — и тебе уже не встать.

К тому же рухнуть этот мир способен

по умыслу иль глупости иной,

двадцатый век — он миражу подобен,

как жизнь, что пролетела стороной...

Плюс наша патогенная система,

я с ней бороться сроду не желал

и с непреодолимым отвращеньем

я с нею глупо сосуществовал...

Но тут и начинается, друзья,

все то, что жизнью называю я.

Братякин ничего не возразил,

а выпил водки и опять налил...

Так, недоволен миром и собой,

он в каждодневный уходил запой.

4

Он за Миловым, словно тень, ходил,

как девица, в него влюбленный слепо,

и, как Грушницкий незабвенный, был

без имени он у Милова Глеба.

Полуфилософ, полубомж поддатый,

как многие сегодня, без зарплаты

Фадей Братякин не комплексовал

в одном: когда водяру разливал...

Перевалив за тридцать лет с лихвой,

во всем разочарованный до срока,

и на себя давно махнув рукой,

о смерти он задумался глубоко;