Петр Краснов - Казаки в Абиссинии

— «Одиннадцать?! Мать Пресвятая Богородица, одиннадцать? Прости Господи!»

Шинель шевелится, потом, сброшенная энергичным жестом, падает на землю и кроме часового является еще не спящая фигура.

— «Одиннадцать!», говорит трубач. «Ах Ты Господи!» Он берет серебряную трубу, продувает ее, плюет зачем-то на мундштук, прикладывает к губам и резкие звуки сигнала раздаются по пустыне. Отовсюду слышны вздохи, между грузовых мулов начинается оживление, потухший было костер у столовой разгорается вновь и закоптелая гомба водружается в самую его середину. Проходит пол-часа. Привычною рукою черных слуг палатки свалены, всюду идет погрузка. «Ванька и «Машка», два препотешные павиана уже расселись между котлов и ждут, когда гнедой мул «Дружок», погоняемый Адамом в синей куртке, с курчавыми волосами на черной голове, с ружьем на плече, повезет их далее.

Светло, как на Невском, когда электричество внезапно вспыхнет от Адмиралтейства до Гончарной, заблестит по мокрому торцу, отразится бликами на извозчичьих верхах, на запотелых крупах лошадей, на ясном тротуаре. Светло, но лица бледны, тени чернее чем днем и какое-то особенное отражение является в воспаленных глазах.

Но там залитой светом шумный Невский кипит и волнуется, шумит, трещит и звенит на все лады и голоса, а тут мертвая пустыня, серебристый песок, сверкающие иглы мимоз.

Мы тронулись в 12 1/2 часов пополуночи по широкой черноземной дороге, местами усеянной булыжником и галькой. Люди были одеты в фуражки и рубашки при караульной амуниции. На мулах ехали только часовые, да люди арьергарда — все остальные были на лошадях. По мягкой и пыльной дороге лошади шли бодро, но начиналась крепкая галька и со стоном ставили кони усталые ноги свои на кремнистый путь. Едешь час верхом. Дрема начинает одолевать, пустыня исчезает из глаз, видишь родные лица, родной, далекий полк…

— «Слезай!»…

Первые шаги делаешь, как в полусне, потом оживляешься и идешь, идешь. Ночная сырость охватывает тело, винтовка давит плечо, начинаешь уставать, но сна как не бывало. Полчаса прошли пешком.

— «Садись!»…

И опять едем, то бодро, по мягкому, то ковыляем по кремнистой дороге. Горы выдвигаются из пустыни. Потянуло на минуту знойным воздухом от раскаленного камня и опять легкий туман и холод зимней ночи…

Так идем шесть часов. Небо на востоке начинает бледнеть, горизонт раздается, издали слышен шум массы воды. Чаще и чаще попадаются камни и вдруг — обрыв и спуск. Громадные каменные ступени громоздятся одна на другую, а под ними, с середины отлогости груда круглых камней… Луна не освещает этого берега, темно на круглых камнях, темно у отвесных скал, нога скользит по круглой гальке, обрываешься, падаешь, увлекая за собою лошадь, катишься по этим круглякам, встаешь и идешь в пропасть. А там, сверкая расплавленным металлом, озаренный луной, клубится и катит по круглым камням мутные волны свои Аваш. Черные визжат от страха, у воды кричат ослы и стонут напуганные обезьяны. Ад — настоящий ад!!.

Аваш имеет пятнадцать саженей ширины и около 1 1/2 аршина глубины в месте брода. Все дно его усеяно громадными круглыми камнями, течение страшно быстрое, это мутный горный поток, а не река. Переправа не всегда кончается благополучно.

— «Конвой вперед!!»…

Казаки въезжают в воду и становятся шеренгой поперек реки, образуя живые перила. Мулы медленно бредут по воде; поставив ногу мул, подержит другую на весу, пошарит по дну, ища места, более ровного, менее скользкого и еще шаг!.. А вода кипит и несется, мочит подошвы стремена…

За рекой подъем такой же ужасный, скользкий, и каменистый, как и спуск; за подъемом ровное плато, поросшее кустами мимоз. Здесь мы располагаемся бивуаком.

Восток побледнел, побежали по нему светлые полосы, пурпур показался вверху и медленно выкатило на небо солнце, осветило пустыню и согрело прозябшие тела. Дружный хор стрепетов, цесарок и курочек приветствовал Аврору и жаркий день Данакильской пустыни вступил в свои права… Мы проспали этот день, вскипая в собственном поту на влажных простынях… Проснулись около 2-х часов дня, чтобы пообедать в 3, а в 6 — идти до следующей станции на р. Кассаме, идти всю ночь…

Ночь с 26-го на 27-е января. От Аваша до Тадеча-Мелька, 54 версты. Еще, когда конвой ехал в вагоне третьего класса Курско-Киевской железной дороги и вел разговоры об Абиссинии, в свободные минуты распевая «песни русские живые молодецкие» — в конвое составилась песня, перифраз известной уральской разбойничьей — «За Уралом за рекой»; — песня понравилась офицерам и чиновникам отряда, полюбилась казакам. Роскошный ли голос запевалы, длинного безбородого и безусого уральца Сидорова, слова ли, так подходящие к нашей бродячей боевой жизни, напев ли ее, бодрый и воинственный, но песня стала боевой песней лихого конвоя, стала как бы его полковым маршем. И вот 26-го января мы за этим самым Авашем, мы выступаем, когда низкое солнце спускается за горы и темная ночь готова закрыть бесконечную равнину. И едва только отряд тронулся, как мягкий баритон Сидорова раздался по широкой степи и задушевной нотой разнесся в влажном вечернем воздухе.

Песня переливается в вечернем воздухе тает в просторе желтой степи. Пыльная мягкая дорога вьется между травы, кое-где покрытой кустами мимоз. После того, как вчера тропическая ночь проучила нас за наше легкомыслие ехать в рубашках — люди одеты в верблюжьи куртки…

На север степь тянется без конца. Далеко на горизонте чуть видны крутые скалы старинного эфиопского города Анкобера.

— «Анкобер», говорит переводчик и показывает на холмы, где чуть видны огни. — «Анкобер — вон старый дворец, вон церковь»…

Кроме утесистых гор ничего не видно…

Слева тянется скалистый горный хребет, когда дорога подходит к нему, галька покрывает песок и идти становится трудно.

Вдали видны высокие горы — это Фонтале, где грузовые мулы будут отдыхать три часа; мы идем мимо.