Сергей Сидоренко - Нужна ли «українцям» Россия

После создания мифа о древней истории украинского народа понадобилось наполнить такую замечательную историю столь же замечательными деятелями. Бессовестно прибрав к рукам древний период русской истории, самостийники, не моргнув глазом, причислили к своим предтечам выдающихся деятелей нашего прошлого. По-чичиковски рассчитывая на то, что имеют дело уже с «мертвыми душами» и потому наказания за деяния такого рода бояться не следует — они перекрасили в свою масть многих тех, кто некогда составил русскую славу — не брезгуя при этом ни князьями, ни философами, ни учеными, ни авиаторами… Несмотря на то, что большинству из записанных задним числом в «украйинци» и, не по своей воле, удостоенных «чести» фигурировать в украинской истории под самостийническими знаменами — подобное, при их жизни, не могло присниться даже в кошмарном сне…

В разговоре о сути самостийнических теорий и об обстоятельствах, приведших самостийников к их сегодняшнему триумфу, невозможно пройти мимо того многообразия шулерских средств, которые используют самостийники ради достижения своих целей. Вообще, легкость и безответственность, с какою украинствующие расправляются с прошлым, удачно у них дополняется той легкостью, с какою они действуют в настоящем, воплощая свои теории на практике. Достаточно вспомнить хотя бы о том, какой политический «навар» они умудрились получить из приписываемых Валуеву слов «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может» . Ведь приписываемое Валуеву высказывание считается одним из главных «преступлений», которые, со стороны украинствующих, ставятся в вину дореволюционной российской власти. Оно фигурирует среди важнейших поводов для всей затеи с украинской независимостью — и, в качестве такового, существенно повлияло на новейшую нашу историю.

Вообще, нетрудно заметить, что весь стиль поведения самостийников как нельзя лучше вписывается в ту традицию, которой неизменно следуют все время от времени появляющиеся на Руси самозванцы: начиная со склонности всех самозванцев присваивать себе благородную родословную (на то они и самозванцы), и кончая необходимостью «действовать по обстоятельствам», «на авось» (потому что сама возможность обретения власти возникает, как правило, неожиданно для них самих).

Подобно всем самозванцам, они поначалу не имеют представления о том, на что могут претендовать (и, лишь по врожденной своей склонности, как торговцы на базаре, на всякий случай запрашивают по-максимуму). Вспомним, как еще накануне появления украинской государственности в бурные революционные годы, сами украинские вожди ни о каких независимостях не помышляли, требовали лишь всякого рода автономий и, вообще, стояли на самих умеренных позициях — и только внезапная гибель российской державы распалила их аппетиты.

Так как для оправдания деяний украинских самостийников не существует ни исторических оснований, ни народной поддержки… — то есть ничего такого, на что в долговременной перспективе могла бы опираться их идеология, — то они всегда пользуются тем самым подвернувшимся случаем или политической ситуацией, под которые и подлаживают задним числом свои наукообразные теории. Поэтому и в области теории аппетиты деятелей украинства постоянно растут — так что для опровержения утверждений нынешних идеологов можно с успехом пользоваться утверждениями предыдущих, которые имели гораздо более скромные претензии и которым притязания сегодняшних самостийников показались бы неслыханными по части наглости и невежества.

Впрочем, Грушевскому повезло. Несмотря на то, что его интерпретация русской истории на фоне устоявшейся и общепринятой точки зрения на затрагиваемые им вопросы, выглядела, конечно, в высшей степени экзотично — она, тем не менее, не встретила при своем появлении должного противодействия. Во-первых, потому что ей посчастливилось предстать перед российской публикой как раз в такое время, когда в России всевозможная экзотика была в большой моде. В России в начале ХХ века — и в искусстве, и в науке — несложно было встретить явления и более диковинные: всякий самоутверждался как хотел и, вообще, было принято «в небеса запускать ананасом». Поэтому на экзотику «от Грушевского» особого внимания не обратили.

Кроме того, Грушевский везде презентовался как социалист, а социалистические взгляды в тогдашней России были вообще вне критики. В России в ту пору едва ли не все государственные учреждения (которые, по идее, должны были бы сохранять, а не разваливать государственную власть) были до краев наполнены социалистически мыслящими (и государственно оплачиваемыми), как позже выражались, «элементами». Такую же позицию, в подавляющем своем большинстве, разделяла и тогдашняя пресса — так что журналист, писавший в защиту русских духовных ценностей, обречен был прозябать в бедности, тогда как те, кто писали с социалистических, революционных позиций — материально процветали. Подобная атмосфера царила и в высших учебных заведениях, где бойкот объявлялся всякому преподавателю или студенту, заподозренному в непрогрессивности — «прогрессивность» же состояла в исповедывании социалистических взглядов (точь в точь как сегодня — в исповедывании демократических, плюралистических и т. п.). Стремлением «не отставать от прогресса» движимы были и те члены отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук, которые в послереволюционном 1906 году легкомысленно проголосовали за признание малороссийского наречия языком, — тем самым заложив ту «мину», которая, взорвавшись в 1991 году, разрушила нашу страну. Что же касается Грушевского, то «новаторским» его вкладом в историческую науку явилось как раз то, что в отличие от тех историков, с которыми до него привык иметь дело российский читатель, Грушевский писал свою «историю» со специальной политической целью (оправдать отделение Малороссии от России) и, в значительной степени, в расчете на восприятие «электората».

Характеризуя «украинское движение», нельзя не отметить той огромной роли, которую в ходе так называемых «вызвольных змагань» играли всевозможные слухи, дезинформация, подтасовки… При знакомстве с историей «становлэння дэржавности» приходится раз за разом сталкиваться с примерами того, как «информационная политика» подобного пошиба возносилась на неподобающую ей высоту, превращаясь в дело поистине государственной важности.