Натан Эйдельман - Твой XIX век

Как известно по воспоминаниям одноклассников Пушкина по Царскосельскому лицею,

“математике… вообще сколько-нибудь учились только в первые три года; после, при переходе в высшие ее области, она смертельно всем надоела, и на лекциях Карцева каждый обыкновенно занимался чем-нибудь посторонним… Во всем математическом классе шел за лекциями и знал, что преподавалось, один только Вальховский”.

Что же важного мог сказать Пушкин о науке? По-видимому, не более, но и не менее того, что смог сказать о Моцарте и Сальери, не умея музицировать, или о Скупом, никогда скупым не числясь…

Стихи “О сколько нам открытий чудных…” остались незаконченными. Быть может, наука, которая только еще “начиналась”, не открылась поэту до конца. А может быть, Пушкина попросту что-то отвлекло, он отправил замысел “отлежаться”, чтобы позднее вернуться к нему — и не вернулся…

Меж тем уж начинались 1830-е годы, а вместе с ними в пушкинскую биографию вплетается одна история, странная, смешная и поучительная, которую именно сейчас настало время рассказать. С виду почти ничего в ней нет общего с теми рассуждениями о науке и искусстве, о которых только что велась речь. Но внутренне, глубоко эта связь имеется, а поскольку история, которую мы собираемся рассказать, не совсем “серьезная”, это, вероятно, как раз поможет нам в делах самых серьезных.

Итак — история о “медной и негодной”…

Пушкин — Бенкендорфу 29 мая 1830 года из Москвы:

„Генерал.

Покорнейше прошу Ваше превосходительство еще раз простить мне мою докучливость.

Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своем имении Полотняный Завод памятник императрице Екатерине II. Колоссальная статуя, отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута. Уже более 35 лет погребена она в подвалах усадьбы. Торговцы медью предлагали за нее 40 000 рублей, но нынешний ее владелец, г-н Гончаров, ни за что на это не соглашался. Несмотря на уродливость этой статуи, он ею дорожил, как памятью о благодеяниях великой государыни. Он боялся, уничтожив ее, лишиться также и права на сооружение памятника. Неожиданно решенный брак его внучки застал его врасплох без всяких средств, и, кроме государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести нас из затруднения. Г-н Гончаров, хоть и неохотно, соглашается на продажу статуи, но опасается потерять право, которым дорожит. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство не отказать исходатайствовать для меня, во-первых, разрешение на переплавку названной статуи, во-вторых — милостивое согласие на сохранение за г-ном Гончаровым права воздвигнуть, — когда он будет в состоянии это сделать, — памятник благодетельнице его семейства.

Примите, генерал, уверение в моей совершенной преданности и высоком уважении. Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин“.

Несколько позже Пушкин признается: „Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце“. И если уж держаться этого сравнения, так солнце сильнее всего пригревало весной 1830 года.

В самом деле, в 1828-м поэт всего четыре раза обращался ко второй персоне государства (и через ее посредство — к первой); в 1829-м — еще меньше: выговор от царя и шефа жандармов — и ответ виновного; с января же по май 1830-го сохранилось семь писем Пушкина к шефу и пять ответов Бенкендорфа.

Как раз за полтора месяца до письма насчет „колоссальной статуи“ солнышкостояло чуть ли не в зените.

Пушкин: „Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно…“

Бенкендорф: „Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор“.

Поскольку генерал Бенкендорф позволяет считать его просто генералом Бенкендорфом, Пушкин, кажется, единственный раз пользуется этим правом и позволяет себе некоторую шутливость в письме, адресованном (по классификации Гоголя) лицу не просто значительному, но особе значительнейшей. И Бенкендорф небось улыбнулся, прочитав: „кроме государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести из затруднения…“ И августейший внук, наверное, хохотнул.

Снисходительная насмешливость трех просвещенных людей над суетливым старичком из прошлого столетия ( „старинные люди, батюшка!“ ), над его счетами с покойной императрицей и ее медно-уродливой копией: геройский отказ от 40 000, что давали за статую, но притом августейшая неподкупная бабка давно заключена в подвале, — но притом ею жертвуют во благо внучки, но притом 80-летний „без всяких средств“ владелец еще надеется воздвигнуть другой памятник, но притом, наверное, помнит, что лет за тридцать до его рождения не то что переплавка — нечаянное падение в грязь монеты с августейшим изображением награждалось кнутом и Сибирью.

Смеются просвещенныелюди.

Александр Сергеевич играет щекотливыми сравнениями: дед Гончаров — внучка Гончарова; бабка (и статуя) Екатерина — внук бабки (Николай I). Поэт, наверное, вспоминает недавнюю свою поездку на Полотняный Завод близ Калуги, где состоялось примечательное знакомство с дедушкой и неповторимая беседа насчет царской бабушки.

Не услыхатьнам, к сожалению, того разговора и пушкинских реплик при появлении медной императрицы. Позже напишет об одном приятеле, вздумавшем посетить дедушку: „Воображаю его в Заводах tete-a-tete с глухим стариком. Известие насмешило нас досыта“.

Шеф, смеясь, продолжает за поэтом тот надзор, который - „никогда никакой полиции…“ (недавно открылось, что формально тайный надзор за Пушкиным был отменен… в 1875 году, через 38 лет после гибели. Просто забыли вовремя распорядиться!).