Натан Эйдельман - Твой XIX век

Начальство пожелало улучшить положение декабриста Луцкого, переведя его с нерчинских каторжных работ на более легкий участок. „Но он просил оставить его в Нерчинском заводе — хотя бы в тюрьме, так как иначе… не надеется удержаться от побега“.

В 1854 году, покидая Сибирь, еле живой Михаил Фонвизин (до ареста — генерал, богатый, счастливый, здоровый) „Ивану Дмитриевичу Якушкину поклонился в ноги за то, что он принял его в тайный союз“.

Самолет прибывает в Иркутск. До Байкала „Ракетой“ — всего час по Ангаре; имя великого озера — в названиях улиц, гостиниц, магазинов…

Под 1189 годом в Монгольской летописи сказано: „Подчинилась Чингисхану не имеющая броду река Байкал“.

Через шесть веков река Байкал получила звание моря — и в таковом была утверждена официальным основанием в Иркутске должности „адмирала Байкальского моря“. От этого адмирала зависел летом верный и спокойный путь в Нерчинскую каторгу.

Мир делился на две части: до Иркутска и за Байкалом.

Иркутск — не только „первая половина“ пути декабристов, но и „вторая половина“ их истории. Если б можно было им остаться в этом городе — восточносибирской столице, где хоть и нет ни одного зубного врача (Мария Волконская сама прижигала себе зуб раскаленным гвоздем), но есть общество, офицеры, просвещенные чиновники! Хотя вместо ниток часто употребляются рыбьи кишки и почта приходит раз в неделю, но зато — оркестр из каторжных и ссыльных, несколько каменных зданий…

Однако прежде чем вернуться в этот город, государственным преступникам пришлось, как известно, пробыть — кому 5, кому 10, кому 13 лет далеко на востоке от моря-реки Байкала, в Нерчинской каторге, а первое время — в Читинской тюрьме.

От края до края Читинской области больше, чем от Москвы до Симферополя: сутки скорым поездом… На таких пространствах есть где спрятаться тайнам. Длинные километры всегда тревожат воображение и пробуждают фантазию. Двести лет назад дядя декабристов отставной офицер Бестужев, отслужив в Нерчинском гарнизоне, решил вернуться в Петербург пешком и рассказывал позже, что по всей дороге ему сопутствовали волки и медведи, а „дорога проложена была просто по берлогам диких зверей в такой чаще леса, что кожа на всем теле, обхлестываемая сучьями, должна была нарастать по два раза в месяц…“. Позже романтика несколько потускнела, но и восемьдесят лет назад А. П. Чехов находил, что в Иркутске кончается сибирская проза, а „за Байкалом начинается сибирская поэзия“.

Для сегодняшнего историка немалая часть забайкальской поэзии сосредоточивается в городе Чите, на углу улицы Анохина и улицы Осипенко, в небольшом здании областного архива. Забайкальская поэзия отнюдь не только лирическая, идиллическая — всякая…

„Дело о сборе растений и насекомых в Нерчинском заводе для Московского ботанического сада“.

„Дело о замене на Карийских золотых приисках 347 слабосильных ссыльнокаторжных — новыми и годными“.

„О заведении новой кобылины, на которой должны наказываться заключенные, и об избрании из числа ссыльнокаторжных палача для города Читы“.

„О назначении смотрителя Нерчинской обсерватории“.

Каторга и наука, кнут и промысел. Зловещая насмешка, а может быть, особый исторический смысл — в постоянном архивном соседстве документов, чертежей, таблиц, относящихся к науке, природе, настоящим человеческимделам, а также документов, реестров, ведомостей о плахе, рваных ноздрях и тому подобных делах нечеловеческих.Они были рядом в краю, где всемогущему нерчинскому горному начальнику подчинялись шахты-тюрьмы со слишком знаменитыми названиями: Зерентуй, Нерчинский завод, Шилка, Кара, Кадая, Петровский завод и „ад в аду“ — Акатуй. Здесь был эпилог десятков политических заговоров, сотен отчаянных бунтов, тысяч диких преступлений, совершенных к западу от Урала, в другой части света…

На 17 ноября 1833 года в Нерчинских заводах использовалось в работах 3209 ссыльнокаторжных. Каждый рубль, вложенный в промыслы, возвращает 135 без малого копеек. Все заприходовано усердными нерчинскими писарями, сшивавшими свои дела в невероятно толстые тома — по 1000, 1500 и даже 3000 страниц. Заприходованы прибыль, наказание, отчаяние и даже мужество.

Кругом — чисто бухгалтерский учет, из которого выясняется, что за сто лет отпущено более полумиллиона ударов кнутом и плетью: бежало за это время 3512 человек, из которых 3075 вскоре схвачены. Бежавших второй раз — 89 человек. Третий раз — 16. И только по одному человеку рискнули в четвертый и пятый раз; впрочем, большего наказания, чем кнутом или плетьми, обычно не следовало, так как выгоднее было вернуть беглого для добывания 35 процентов прибыли.

Приведенная статистика свидетельствует о немалых удачах палача в борьбе с жертвою. Некоторые документы иллюстрируют большую или полную потерю человеческого в людях. Но рядом — борьба сознательная, благородная, сопротивление спасительное, непрерывное, следы которого не так просто разглядеть за нумерованными листками и канцелярским слогом.

В первые читинские месяцы возникло общее дело, сплотившее всех декабристов, — побег. План был: спуститься по Ингоде в Аргунь и Амур, а дальше — к Сахалину и в Японию. Прежде пытался поднять бунт и уйти из Зерентуиского рудника декабрист Иван Сухинов, но был схвачен, приговорен к смерти и накануне казни удавился…

„М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, — рассказывал декабрист Розен, — но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы, и пешие, и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, — удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири“.

Другой товарищ припомнил: Лунин нарочно не ел ни рыбы, ни мяса и шутил, что воздерживается для того, чтоб у него оставалось поменьше сил — иначе не удержится, перемахнет через стену…

Летом 1830 года декабристов, из Читы на 634 с половиной версты приблизили к Европе и удалили от искусительной границы. Тем летом по одной из дорог Центральной Азии двигалась группа. „Впереди — Завалишин в круглой шляпе с величайшими полями и в каком-то платье черного цвета своего собственного изобретения, похожем на квакерский кафтан. Маленького роста — он в одной руке держал палку, выше себя, в другой — книгу. Затем выступал Якушкин в курточке a l'enfant и Волконский в женской кацавейке, кто в долгополых пономарских сюртуках, другие — в испанских мантиях, блузах… Европеец счел бы нас за гуляющий дом сумасшедших“ („Записки“ декабриста Басаргина).

Прибытие в Петровский завод нерадостно: в Чите было вольготнее; всякая мысль о побеге теперь гаснет, таившиеся кое у кого надежды на амнистию рассеиваются — не стали бы тогда строить новую добротную тюрьму…