Газета День Литературы - Газета День Литературы # 138 (2008 2)

Источник же самого пафоса надо видеть, думается, в одной из четко обозначенной граней современного русско-кавказского конфликта, которая в той или иной степени варьируется во многих произведениях. Смысл её К.Султанов объясняет ограниченностью интеллектуального ресурса этноцентризма, столь очевидной у большинства кавказских национальных элит, провоцирующей такое отношение к исторической памяти, когда она свёртывается до исторической обиды. "Приоритет воспоминания над размышлением и заботой о будущем, — пишет учёный, — оборачивается общекультурной невменяемостью, непроницаемостью мировоззренческого этноцентризма, приводит к тому, что энергию, многомерность историко-культурного контекста пытаются поставить на службу той или иной злободневной идеологеме".

Завершение романа свидетельствует о хорошем понимании автором значения композиции, которая есть "дисциплинирующая сила и организатор произведения", не принимающая "обычно ни логической выводимости, ни простой жизненной последовательности, хотя и бывает на неё очень похожа; её цель — расположить все куски так, чтобы они замыкались в полное выражение идеи" (П.Палиевский). Этими словами Палиевский предваряет анализ "Хаджи-Мурата", в котором Толстой хотел показать абсолютную невиновность простых русских солдат в кавказской войне, их не меньшие, чем горцев, страдания от неё. Поэтому, повествуя об истории смерти рядового Петра Авдеева, он, прервав собственно "кавказскую" линию сюжета, вводит специальную главу, рассказывающую о жизни большой крестьянской семьи где-то в глубине России, оставшейся отныне без своего самого сильного и трудолюбивого работника. Бессмысленность смерти крепкого крестьянина Авдеева, ставшего не по своей воле солдатом, призвана оттенить толстовский протест против войны как противного человеческому разуму и всей человеческой природе события.

Перенос же действия в далёкое от Грозного смоленское село в композиции "Чеченского блюза" преследует иную цель. Суть её — обозначить столь важную для Проханова ещё с ранних произведений линию противостояния Города (как правило, именно Москвы, откуда идёт весь внутренний разброд в стране и где происходит политическое и духовное отступничество национальной элиты) и Провинции, представленной на этот раз не только сельской церквушкой, где истово служит отец Дмитрий, но и захолустным городком, где прошли детство и юность героя, а также той, "русской", Чечней, которую олицетворяет в романе жительница Грозного Анна. То есть, занимая антиурбанистскую, антизападную позицию, автор стремится утвердить одновременно коллективные ценности патриархально-семейной общины.

Проханов не случайно сделал своим главным героем молодого человека из российской провинции, который с первых же посвящённых ему слов предстаёт человеком, воспитанным в духе традиционной русской культуры, несколько меланхоличным, но уж никак не склонным к беспричинной агрессии и слепой ненависти. Залог нравственной чистоты героя — постоянно всплывающие в памяти картины "малой" родины, становящиеся с самого начала романа одним из наиболее устойчивых его рефренов. Формула узнавания, обозначенная здесь автором, исключает какую-либо двусмысленность: Кудрявцев — младший брат Сашки из одноименной повести В.Кондратьева, Бориса Костяева из "Пастуха и пастушки" В.Астафьева, Сани Малешкина из повести "На войне как на войне" В.Курочкина.

Как здесь не согласиться с Д.Ахтырским, утверждавшим, что в конце столетия — когда уже "брезжит видение конца истории", когда столь заметна "атрофия идеалов, высокого порыва, тяги в беспредельность, которая лишает душу жизненной силы, убивая в ней всё человеческое" — нужны образы героев. Но не героев-марионеток, которые в немалом количестве явились со страниц массовой литературы, а также явленных ею героев-вершителей, освобождающих прежде всего самих себя — от лжи, иллюзий, страхов, отчаяния, от власти "слепых вождей слепых", а настоящих русских литературных героев, которые могут осуществиться лишь в противопоставлении с абсурдной и бесчеловечной действительностью. В этом смысле прохановский Кудрявцев оказывается знаковым персонажем, так как именно в нём происходит типичное русское интеллектуальное обретение личностью самой себя и, прежде всего, в нём русский гуманизм самоидентифицируется как антитеза абсолютному злу.

Более того, аналогичная с толстовскими произведениями метаморфоза самым серьезнейшим образом трансформирует и литературный символ русского военного, который в обстановке чеченской войны питается новым жизненным опытом. Капитан Кудрявцев, в самом начале напоминающий упомянутых выше героев военной прозы советского периода, претерпевает по ходу действия серьёзные изменения, занимая здесь, на Кавказе, не ожидаемое по привычке место, скажем, героя лермонтовского "Валерика", а самого Хаджи-Мурата, обретая его энергию и силу жизни, умение толково сражаться и отстаивать свои принципы до последнего.

Автор романа самоотверженно — иного слова и не подыщу — вступает в яростную полемику с теми писателями (О.Ермаков, О.Хандусь, А.Ким, К.Тальвердиев), которые усердно декларировали идею, что война в Афганистане плавно перетекла в новую кавказскую, советский солдат, нисколько не меняясь, в российского, развеявшего романтический образ воина-интернационалиста, который с такой настойчивостью формировали советские средства массовой информации. Именно они в своих произведениях пытались оттенить у воюющих на Кавказе россиян качества, вызывавшие в своё время негодование Толстого, и представить их в виде неизменяемых характерологических констант, якобы генетически присущих национальному менталитету.

Впрочем, борясь со столь распространённым в среде либеральных писателей представлением об образе российского воина, автор несколько спрямляет "диалектику души" своего героя. Она строится как освобождение персонажа от всех прежних зависимостей, связанных с исполнением его социальной роли, которая "мыслится как единица неопределённо широкого набора функций, составляющих социальную личность человека" (Л.Гинзбург). Так, Кудрявцев, оставаясь в одной и той же социальной роли на протяжении всего действия, исполняет в его завязке и в финале по сути две различные функции. Вначале он — один из многих, кто готовится принять участие в гуманной акции по восстановлению конституционного порядка в Чечне, в финале — едва ли не единственный из всех вошедших в Грозный российских военнослужащих, кто оказался способным дать достойный русского офицера отпор отлично организованному и вооружённому противнику.

Хотя в самом начале романа на эту роль, и здесь автор "Чеченского блюза" добивается гораздо большей, чем у многих современников, убедительности, претендует разыгрывающий дешёвую комедию заместитель командующего — гадко неприятный генерал, выхаживающий точно так же, как в своё время легендарный Ермолов, в восточных кожаных чувяках по расстеленной на полу карте Грозного. Он буквально заворожен кажущейся ему абсолютной идентичностью нынешней ситуации с ситуацией полуторавековой давности и всеми силами пытается вызвать у окружающих столь тешащие его самолюбию ассоциации с великим предшественником. Будучи из числа выдвиженцев, обласканных новой российской властью, генерал чувствует себя новым покорителем Кавказа и готов пойти на всё, чтобы завтра, в день рождения министра обороны, доложить об успешном выполнении операции. Её предрешённый финал, столь очевидно продемонстрированный высоким начальником, расхолаживает подчинённых, и если в известном толстовском рассказе лихорадочная возбуждённость охватывает перед набегом только излишне честолюбивых молодых позёров, то в "Чеченском блюзе", наоборот, каждый мысленно просчитывает выгоды, которыми обернётся лично для него завтрашняя кампания. Не стал исключением и переполненный честолюбивыми замыслами командир злополучной бригады, накануне ввода войск уже примеряющий к себе новенькие полковничьи погоны. Под мерцание звёзд в кавказской ночной выси всё кажется комбригу знаменательным, особо значимым для его удачно складывающейся служебной карьеры. Он весь в предвкушении "обряда обмывания звезды", открывающей ему путь в Москву, "в сахарное нарядное здание Академии Генерального штаба, подальше от этих чеченских полей, от составленных в каре заиндевелых машин, от туманного грязно-белого и враждебного города". Здесь ещё раз возникает интересная реминисценция с толстовскими произведениями, в частности, с "Войной и миром". Звёздное небо над Грозным и "бесконечное" небо Аустерлица, звёздочки на погонах и тщеславные мысли князя Болконского совершенно произвольно выстраиваются в один ряд, словно свидетельствуя о неизменности человеческих страстей.