Газета День Литературы - Газета День Литературы # 106 (2005 6)

Аленька была красива той простой тихой красотой, которая заставляет при встрече с ней замолкать, опускать искрящийся взгляд и окутывает дивным теплом мягкого света. Правильные, спокойные черты лица, небольшой аккуратный носик, открытый высокий лоб, смеющийся лукавый взгляд, густые брови, легкая добрая улыбка…

"А ты возьми и отпусти меня, Аленька! Да, что же это такое. Должен я был в земелюшку лечь да в небо улететь. А ты мне простор, свободу подарила. Отпустила ты меня жертвенной любовью своей, Аленька, мучениями своими. Нет мочи — плачу, плачу… Все грехи мои смыла. Чистый я, готовый. К тебе, к тебе иду…" — старик, переходя на шепот, сухими жесткими губами припал к прохладной глубине камня…

Под утро он ее забирал. Лоб уже холодный был. Дед опустил руки под голову — а шея еще теплая…

"Бездушные люди… Ну, спасайте, ну делайте что-нибудь…" — а врачи стоят, стоят. "Умерла она", — сухо так говорят, режуще...

Все в жизни сделал он. Одна забота была — как же травинушку, Аленьку, одну здесь оставит. А она, берегиня, возьми и спаси его…

От вскрытия он отказался: "Воскресить то ведь не сумеете. Так что же мучить еще Аленьку мою…" — Написал расписку, что к медперсоналу претензий не имеет…

А рак? Рак отошел — вот только "химия" тело иссушила, выела, безвкусным, ненужным все сделала. А ему всё уж едино — смотрит на плывущие в синеве облака, и всё ждет, ждет: "Быстрей бы к тебе, в нашу любовь чистую, в тепло голоса твоего, в песню взора ласкающего бархатного унестись, улететь…"

"Вот такой ты мне досталась, Аленька моя", — Игорь поглаживает сухой с сильными натруженными пальцами рукой черный гранит памятника…

Фотографию Аленьки умельцы гранитных дел ловко, быстро перевели в компьютер: "Дед, посмотри, вот так сгодится?" — На него из плоскости экрана смотрела улыбчиво, добро, игриво его Аленька, его солнышко, его птичка певучая, сладкая…

За четверть века ни разу он с ней не поссорился, не поругался. Как две уставшие птицы приземлились они на краю поля, взглянули друг на друга, и стало им так жгуче тянуще хорошо…

И начался их земной Рай…

Аленьке было пятьдесят, ему на восемь лет больше. Но что такое полвека для красавицы, лебедушки, зорюшки его — ей больше тридцати пяти никто и дать не мог. Берегла, берегла она для него и красоту свою, и мысли, и душу. Будто весна вновь вспыхнула в его жизни.

На маленьком самодельном авто они исколесили весь Краснодарский Край, Северный Кавказ. Разбивали в набегающих сумерках палатку, пили горячий с дымком чай, уносились в мерцающее бриллиантами бездонное небо…

А как нежна была, лепесточек аленький. А какую волшебную радость дарила ему красавица, женушка милая. Ну, а кто из молодых да ранних узнать может настоящее, тихое, медленное, но страстное наслаждение…

Аленька и сердце его научила в такт ветру и мерцанию звезды биться. И руки его — сильные руки солдата, охотника — в гибкие нежные ивовые ветви, ласку и радость дарящие, превратила. И мысли, резкие быстрые, в плавное, лентой бегущее русло поэзии направила. И душу, войной да невзгодами порезанную, любовью теплой, доброй излечила.

Аленька, горлица златоустая, и к Богу его привела — незаметно так, не спеша, с улыбкой, с шуткою, со смирением, с мудростью, с жертвенностью…

И ушла. Вознеслась на небо. За облака.

Грустно и скучно. Болит тело его, к земле тянется, а душа рвется ввысь.

Игорь поднимается с колен, губы перебирают слова: "Смотрю на звездочки, и кажется — это ты глазками своими улыбаешься, говоришь мне — Игоречек, мой Игоречек, встретимся мы скоро в радости вечной, и некуда будет спешить, и не разлучит нас уже ничто и никто. На поляне любви нашей приготовила шатер я, обниму я тебя и не отпущу, и слезами умиления, благости, как водами крестильными, омою тебя, и растворимся в блаженстве веселом и ярком. И ребята наши — милые, молодые — улыбаться нам будут тихою красивою песнею…"

Игорь смотрит в черное зеркало памятной надгробной плиты, и гравировка вдруг оживает, улыбается Аленька: "Отпустила я тебя, соколушко мой. Свободен ты в жизни и смерти своей. Сбросила муку тревожной заботы обо мне…"

Присел дед на край пружинной железной кровати, и крупные капли прозрачных соленых слез потекли по уставшему сморщенному, готовому к последнему вздоху лицу…

Ольга Ильина. Канун Восьмого дня. — Казань: "Заман", 2003, 400 с.

Борис Ильин. Зелёная линия. Авторизованный перевод с английского Н.Трауберг. — М.: "Путь", 2004, 214 с.

Строка из Боратынского тут более чем уместна.

На свете немало музыкальных, композиторских династий, но почти нет литературных, писательских. Отец и сын Дюма, Томас Манн со чадами, Аксаковы да Толстые. Раз, два и обчелся.

Может, тушуются потомки, пригнетает их слава великого предка?

Но вот явились нам — из американской эмиграции — сразу два приметных романа, в коих так счастливо оказал себя благодетельный поэтический ген.

Ольга Александровна Боратынская, по мужу Ильина (1894-1991) — правнучка поэта, перед которым снимал шляпу и Пушкин ("ибо мыслит"). Ее сын Борис Кириллович Ильин (род. 1918) — соответственно, его праправнук.

Два поколения ухоженного русского корня, вырванного из родной почвы, но сохранившего с ней глубокую религиозную и культурную связь.

Оба романа автобиографические, с разнящимся отчасти опытом жизни. Вместе слагаются в сагу, некую хронику рода.

Оба романа, признаюсь, меня порадовали — внезапно дарованной, нечаянной радостью.

Вообще радость, которую дарит нам чтение, многообразна. Приятно, опираясь на Знания, выявить Смысл и Значение текста. Еще утешительнее подметить и посмаковать Остранение. Но всего слаще все-таки — Узнавание. Чего-то близкого, своего, родного. Того, что и сам ощущал, да не успел или не сумел сказать с такой силой.

Как и все почти филологи (те же графоманы, у которых только рефлексия забежала поперед пластики), я давно обдумывал некое автобиографическое сочинение. И давно решил, что начну его с момента окончательного пробуждения сознания где-то в три года. С одной памятной сцены. Примерно такой: Раннее летнее утро. Играющий пылинками солнечный луч сквозь шторы. Под окном звенят птицы. С Клязьмы доносятся голоса баб, полощущих спозаранку белье.

И вот я раскрываю роман Ольги Ильиной, читаю его первые строки:

"Галчата живут где-то над самыми окнами, а голуби на чердаке этажом выше. Воркование голубей воспринимается смутно, как виола в оркестре. Зато пение петухов, не хриплое предрассветное, а сочное, набухшее от утреннего солнца, и дискантовое перекликание баб у ключа, где они полощут белье… Под всю эту симфонию я открываю глаза. Над детской косым столбом пролилось солнце…"