Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9)

Пусть житье моё не калачи.

Выходи, два полена не гаснут и в полюшке.

А одно не горит и в печи.

Вместе счастье аукнем — оно и откликнется.

На два голоса всё же звончей.

Гости будут. А мать молодеть тихо примется,

Да и можно ли всё перечесть…

Потом пришло время потерь, разочарований, разлук. Время той самой эпохи одиночества, когда и друзья перестают понимать, и любимая уходит, не оставляя никакой надежды, и жизнь становится невыносимо плоской.

Нам нечего сказать друг другу.

Приехал друг — и мы молчим,

И времяя, сжатое упруго,

Пружинит между мной и ним.

Незачем ехать в родную деревню, там всё чужое, ушли в мир иной родители, а с ними стал не нужен и отцовский дом. Он не хотел ни отпевать, ни поминать свою разрушенную сельскую идиллию. Он не хотел примиряться с её уходом, ибо понимал, что, несмотря на все наши космические достижения, корни любой нации, любой культуры — в земле. И зачем же люди сами разоряют свои корни? Его вопросы главные — только к себе и своим соплеменникам. Зачем винить чужих, если сами не в силах перенести свое прошлое в будущее?

Мне на родину ехать не хочется,

Мне как будто уже всё равно —

Там священная срублена рощица,

Где парило златое руно…

Попрошу я прощенья у жителей

—

Для души эта местность пуста.

Здесь как будто и тени родителей

Расточились — уже навсегда.

Поэт становится печальным археологом своих раскопок в прошлое в поисках своих истоков и родников народной души. Печальным археологом не только своего народа, но и своего рода, своей семьи, себя самого. Его элегия в своем простодушии оказывается достаточно жестокой.

…Что ж ожидать от человека! —

И я ветшаю между тем,

Как храм семнадцатого века,

Не охраняемый никем.

И в мире вечного движенья

Одно, как лист перед травой,

Встает больное утешенье —

Что это всё уйдет со мной.

Ушли родители, исчезла деревня, разрушилась семья, оставила любимая. Росла лишь усталость и горечь разочарования, вот так простодушно и незаметно на Россию накатывала катастрофичность, зафиксированная поэтическими летописцами конца ХХ века. Восьмидесятые годы — это годы постоянных потерь, годы загубленной любви, загубленной силы, испитое и избитое время. Кому нужен спившийся и обессиленный человек? Об этом пишут и поэты, и прозаики его поколения, пишут, не находя разгадки неожиданной национальной катастрофы. Об этом, как о самом себе, пишет пронзительно и горько и Николай Дмитриев. Как сохранить себя? Как сохранить Россию? И откуда вдруг эта дьявольская сила на донце у красивой бутылки?

Жуть берет! Неужели она

Пересилила русскую силу? —

Не года, не любовь, не война…

Очнулся добрый молодец, а кругом ни семьи, ни жены, ни детей, ни дома, ни друзей, ни работы. Вот уж печальная русская элегия с отчаянной исповедью перед всем миром. И опять, как в начале пути, отчет перед отцами, героями своей Победы, которая явно уже не суждена детям этой Победы.

Полминуты. Трофейная хроника.

В кадре лица, потом сапоги.

У берез. У оплывшего ровика

Обступили солдата враги…

Вот поднялся, помедлил мгновение

И с заботой на белом лице

Посмотрел на моё поколение.

Посмотрел так, как смотрят в конце…

Поразительно, что к этому спасительному припаданию к отцовской шинели обращаются в конце ХХ века, как к чему-то единственно спасительному, самые разные поэты поколения одиночек, рожденные в послевоенные годы. Пишет Юрий Поляков свой "Ответ фронтовику", поет свои песни об отце и старшем брате Александр Бобров, вспоминает о погибших солдатах Леонид Губанов, и даже такой отпетый концептуалист Тимур Кибиров вдруг обращается к сентиментальной теме вечных патриархальных ценностей: "Прижавшись щекою к шинели отца — вот так бы и жить… Прижавшись щекою, наплакаться всласть и встать до конца". Может, потому и празднуют с каждым годом всё торжественнее день Победы, потому что больше праздновать нечего. Лишь отпевать самого себя.

И улегся под куст, как отшельник.

И услышал опять: "Это здесь…"

И запел надо мной можжевельник

Колыбельную, смертную песнь…

Я услышал её не со страхом,

Не с тоскою, и — руки вразброс, —

Замирая, просыпался прахом

И травою при жизни пророс…

Смерть уже обступает поэта со всех сторон. Спасение лишь в сокровенных строчках, в найденных словах, в кем-то нашептанных стихах. "И в сумерках мне классики ревниво / нашептывают нужные слова". Земной природный поэт, как в спасительную нишу уходит в русскую культуру. Его спасает от полной безнадеги и отчаяния пусть и некормящее, но возвращающее к жизни ремесло. По сути, в чем-то вся поэзия конца ХХ века — это спасение самих поэтов от недовольства собой, от морального дискомфорта, от стремления к самоубийству. Кончают с собой — Борис Примеров, Юлия Друнина, Александр Башлачев, Борис Рыжий (поэты разных поколений), когда уже и писать не о чем, и силы к сопротивлению словом заканчиваются.

Иду, в глаза не глядя, средь толпы,

Одним, другим недобрым словом мечен.

Друзья-поэты — вот мои попы.

О! Смертные стихи ведь тоже лечат.

Друзья легко сигают на тот свет,

Как будто там и вправду что-то светит.

Как будто сам Есенин — их поэт —

Своей тальянкой каждого приветит.

Смертная тема в годы разрухи и раздора накрывает и Николая Дмитриева, но он не спешит идти ей навстречу. В его опустошенной, обезлюбленной душе новый прилив энергии даёт сама тема сопротивления. Вдруг просыпается любовь и ярость, волевой напор и звенящее слово. Он описывает и жизнь, и природу, и людей, как будто освещает их багряным огнем слова.

В то, что не воскреснет Русь, — не верь,

Копят силы и Рязань, и Тверь.

На Рязани есть еще частушки,

Есть ещё под Вологдой чернушки.

Силы есть для жизни, для стиха.

Не сметёт вовек ни Чудь, ни Мерю —

В то, что не воскреснет Русь, — не верю.

Не возьму я на душу греха.

Хорошо знавший и друживший с ним Юрий Поляков написал в предисловии к книге "Ночные соловьи" о последних стихах Дмитриева: "Один из самых пронзительных и запоминающихся образов гибнущей, разламывающейся, как Атлантида, большой России, именовавшейся СССР, я нашел именно у него в стихотворении про гармониста, собирающего милостыню в подземном переходе:

…Бомж зелёный маялся с похмелья.

Проститутка мялась на углу.

Цыганята, дети подземелья,

Ползали на каменном полу…

А вверху гуляла холодина.

И была Москва, как не своя.

И страна трещала, словно льдина.

И крошились тонкие края.

…Мимо люди всякие сновали.

Пролетали, а куда? — Спроси!

Но всё чаще лепту подавали —

Как на собирание Руси.

…Можно выделить два ключевых для нового, постсоветского Дмитриева словосочетания: "Москва как не своя" и "собирание Руси"… Речь идёт о сохранении средствами поэзии не только русской деревни, но самого русского способа жить, чувствовать, мыслить… "