Газета День Литературы - Газета День Литературы # 112 (2005 12)

Мне выходить. Просто слишком темно на востоке

в этот закатный и всё ещё западный час.

ДЫРОЧКА

Мчим на резиновом катере,

Пьяные озером вдрызг,

Катимся к чёртовой матери

В белых комариках брызг.

Что так безжалостно колется,

Рвётся и жалит внутри?

Эти леса и околицы,

Избы и монастыри,

Славное море Плещеево,

Детский бассейн Петра...

Шито иголкой Кощеевой

Светлое наше вчера.

И, на бессмертье нанизаны,

Пасынки лютой зимы,

Узкими бродим карнизами

Мимо сумы и тюрьмы.

Вот потому-то с тобою мы,

Не оттрубив двадцать пять,

В лодке житейской пробоины

Настрополились латать —

Рюмкой ночной, разговорами,

Дымом, солёной звездой...

Но лишь такими просторами

Да изумрудной водой,

Только полями да чащами,

Да шепотком камышей

Можно заделать свистящую

Дырочку в русской душе...

МАНДАРИНОВЫЙ МЕСЯЦ

Скучен мир, как любовь за лавэ.

Может быть, на извозчике — к Анне?

Вечер. Ветер свистит в голове.

Заседает "Парламент" в кармане.

Олигархи летят в Куршавель.

Я "Крушовице" пью на Арбате.

Чу! Шевелится вкусный щавель

в моей запертой умной палате.

В этой предновогодней стране

сотни лет — мандариновый месяц.

Душу, слякоть дорожную, мне

дни прохожие медленно месят.

Взгляд, обычно потухший, у них

от предчувствия ярок настолько,

словно праздник шутов и шутих —

от вселенской печали настойка.

Скоро всем нашим шведам отсель

погрозим мы бокалом шампанским!

Ёлки-палки, метель-карусель

да над Спасскою бубен шаманский...

ДЕРЕВО ИЗ ДЕТСТВА

Когда смотрел на яблоню антоновскую

Жила в родительском саду с руками поднятыми

Я вспоминал огромные плоды, Любовь Милосскую,

Ивана Бунина, придумывал кривые корни.

Была привязана к стволу тугая проволока

На ней белье сушили мы лет двадцать.

Рожала яблоки высокая антоновка

И заставляла их о землю разбиваться.

Весной я убирал плоды гнилые, черные

Для общей красоты двора и чистоты лилейника.

И размышляя о кубанском голоде

30-х, переоценивал И.Сталина, и Ленина.

Тогда антоновку только вкопали в землю,

А бабушка моя, мать моей мамы,

Похоронила шестерых своих детей

И трех еще перед войною нарожала...

В семье я самый поздний сын и внук.

Родился — сам уже был дядей.

Антоновка испытывала звук

Хрипой и быстрый, плачуще растяжный.

В сплетенье солнечном росло дупло,

И красногрудые там птицы жили.

Украли проволоку давно.

Спилили дерево после Воздвижения.

БЕСПРИЗОРНИК

На площади Победы, у Вечного огня,

лежал беспризорник Ефим.

Озвучивал огонь ночной ноябрь.

В жизни парня четырнадцать зим.

- Ты откуда? — Я из Москвы.

- Хочешь куплю тебе круассан?

Не молчи, чей ты сын?

Ты всегда путешествуешь сам?

И ни слова — лишь черный взгляд,

отобранный у старой дворняжки.

Он покупку так и не взял.

От холода свернулся калачиком.

Я оставил пакет у огня,

на плите мемориальной.

Двенадцать каменных солдат

свою тяжесть держали.

Владимир Бондаренко. Сергей, вы родились в славном городе Москве как раз 70 лет назад, 18 декабря 1935 года. Мать из крестьян, отец был военным прокурором, потом самого посадили в 1943 году. Жили одно время у бабушки. Так что детство лёгким не назовёшь. И всё-таки вы стали писателем. Пробились, взяли штурмом нелёгкие высоты жизни. А зачем вам это писательство? Что заставляет вас писать?

Сергей Есин.Ответить на это просто невозможно. Можно просто слукавить. Мол, пишу, когда находит вдохновение. Можно не лукавить, сказать: я с детства мечтал быть писателем. Но на вопрос, почему пишу, надо приводить тысячу причин. Когда долго не пишу — начинаю хандрить. Когда не пишу — начинаю на всех бросаться. Когда не пишется — плохое физическое самочувствие. Вот так…

В.Б. В чём-то мы с вами схожи. Если я неделю не сажусь за компьютер, у меня начинается депрессия. Таких, как мы, упрекают в многописании. А я всего лишь равняюсь на наших классиков. Сколько писал Виссарион Белинский? Сколько томов у Достоевского, Толстого или Чехова? Они все были работяги. Они не могли не писать. Так и заболеть можно от долгого неписания.

С.Е.Конечно, можно. Иногда появляется в результате писания искомый результат. Это мне всю жизнь приносило некое успокоение. Тешил самолюбие. Я ведь, как вы уже заметили, человек из неблагополучной семьи, из репрессированных. Трудное детство. У такого человека волей-неволей должны быть разные комплексы. Когда жил в детстве в огромной коммунальной квартире, меня окружало множество талантливых детей. Московские олимпиады выигрывали мальчики из наших подвальных квартир. Поступали в университеты запросто. Я среди них был неприметен. И у меня ещё тогда возникло стремление к некоему реваншу. Я думал над этим вопросом многие годы: почему я пишу. Понял, что это моя физиологическая потребность. Я не люблю письмо как процесс. Люблю сначала зарождение, нагромождение каких-то образов ещё внутри. Потом суровое упорядочивание их на бумаге. Этот хаос превращается в нечто цельное, связанное сюжетом, характером, композицией. И это всё, с одной стороны, подвластно до поры до времени лишь мне. С другой стороны, этот процесс писания, рождения характеров со временем становится независим от меня. Я отчётливо сознаю, и об этом очень хорошо написал Олег Павлов в вашей газете, что художнику, автору (если это настоящий мастер), яснее всего, что у него получилось, а что — не получилось. Что у него хорошо, а что — плохо. Сколько бы там Наташа Иванова ни писала по этому поводу, сколько бы Серёжа Чупринин ни злобствовал, цену себе настоящие художники всегда знают. Когда мы — писатели, говорим друг про друга плохо (а это бывает частенько), мы всё равно знаем истинную цену всему написанному и собой, и другими. Сколько бы мы ни подбирали огрехов со стола Валентина Распутина, мы же понимаем настоящую его цену как большого мастера ХХ века. Помню, еще до перестройки ездил в писательскую поездку вместе с моим другом Юрой. Приехали на Алтай. Зашли в гости к старому местному писателю. И вдруг этот Юра начинает говорить о слабостях романа "Живи и помни", о каких-то мелочах. Мне это показалось так дико: "Юра, о чём ты говоришь? Всё равно это божественная музыка". Можно ещё найти целый клубок огрехов, но результат будет один. Писатель пишет, потому что не писать не может. И цену писания всегда видно. Если бы не звучало это чересчур красиво, я бы ответил просто: для меня писать — всё равно, что дышать.