Газета День Литературы - Газета День Литературы # 125 (2007 1)

В постмодернизме может быть обнажен утонченный вандализм новых хамов, извращённый садизм интеллектуалов-каинитов. В любом энергетическом пространстве есть позитив и негатив.

Постмодерн не исключение; он сообщается с энергоинформационным полем ноосферы, да только не достигает божественного духовного Океана Абсолюта, оставаясь всего-навсего литературным Солярисом, производителем подделок, пускателем мыльных пузырей.

В подлинном Океане Абсолюта сконденсировано время Вечности, там нет разделения на разряды и заряды, на добро и зло.

Бог соборен, дьявол – разделитель.

Подняться над собственными амбициями постмодерну, скорее всего, не удастся, а может, уже и не удалось. Виктор Широков постарался подняться над постмодерном, щедро и весело его пародируя. В этом и видится вектор его нынешнего творческого восхождения.

Перефразируя Владимира Бондаренко, можно сказать: как "Дон-Кихот", будучи пародией на рыцарские романы, стал лучшим из них, так и Широков, пародируя приёмы постмодернизма, создал образцовый построман. Это одновременно и метароман, и антироман, и роман-размышление о современной литературе с конкретными именами. А для читателя и в поствремена литература необходима, прежде всего, для души; и Фет предпочтительнее какого-нибудь Пригова, а поэт Валентин Сорокин для иных роднее суперпрозаика Владимира Сорокина.

Постмодернистское время само по себе пародия на время. Но как "Человеческая комедия" отразила феодально-капиталистические отношения между людьми, так или иначе пародируя-отвергая классическое искусство, так и здесь гординский словесный пинг-понг – "писание – это не мысль, это передразнивание мысли или в лучшем случае воспроизведение чужой мысли". А по большому счёту, поиск смысла, который постоянно ускользает, непостижимый, как вселенная, выходящая постоянно за рамки наших представлений о ней. Поиск смысла в Смутном времени.

В новом же романе автор, мастерски перевоплощаясь в безумца Гордина, словно Набоков в Гумберта Гумберта, строит интертекст из космогонических вселенских яиц и еще из словесно-смысловых фигур; а финальные четыре страницы романа можно прочитать только через отражение в зеркале. Тем самым он, не боясь довести до абсурда, утверждает новый вселенский закон всеобщего отражения.

Виктор Широков ставит наглядную Точку в наоборотном (читаемом только в зеркале) тексте, как бы осваивая уже и сопредельное зазеркалье, вклиниваясь в запределье.

А Точка, даже вовремя поставленная, всего лишь суррогат абсолюта, свернувшегося на время, ибо нет предела совершенству. И можно бесконечно продолжать гоголевские "Записки сумасшедшего", которые тоже явились своеобразным зеркалом эпохальных отношений: человека с эпохой и разных людей эпохи между собой. Даже тогда, когда пишешь серьёзные вещи с умным лицом, ты, не привлекавшийся дотоле принудительному лечению в "психушке", понимаешь, "писать – значит ловчить по части формы и обманывать по части абсолютной истины".

Кого же выбрал себе двойник автора для освидетельствования своей литературной адекватности и полноценности? Это – Селин, Гессе, Ионеско, Миллер, это – Кафка, Джойс, Набоков, Ремарк, это – Катаев, Пруст, Вагинов, Сартр: "их романы чаще всего дубликаты старых форм, дубликаты чужих ключей от чужих замков", – вряд ли это напрямую сказано о них. Заголовки из их знаковых произведений постоянно перетасовываются в пасьянсе как карты Таро. Они звучат как заклинания в общем вареве метафизического контекста. Слова даже визуально, что капли, сливаются в море, сохраняя свою идентичность. Смыслы сплавляются, сопротивляясь хаосу.

Иногда звонкие фразы напоминают те изречения, что ловил Орфей в одноименном французском кинофильме из радиоприёмника в автомобиле, сутками пропадая, забыв об Эвридике. Примерно такие же и здесь: "всё – минувшее, главная площадь страны до сих пор самое престижное кладбище". Что ж, наверное, поэтому "те, у кого достаточно ума, искупают это безумствами".

Реальная же судьба Гордина, этого неудачника, который честно выразил себя в постмодернистских изысках и отсветах, описана вполне по-чеховски. По Широкову, реализм – это творческий сон, притворившийся явью. Не оттого ли герой романа пытается создать некий литературный коктейль из лучших книг вышеуказанных двенадцати авторов, двенадцати апостолов мировой литературы, обосновывая примерно так: "Цитата – дрожжи любого литературного текста. Мировая энергия земного шара бежит к единому центру. К точке".

Пусть это будет роман о Точке. Почему именно о точке? Мысль не любит точек и ими не прерывается. Жизнь – это всегда долгая единственная мысль, которая не любит точки в конце. Поэтому и мысли всё о ней, о точке. Даже неудавшаяся жизнь боится удачной точки конца. Смерть – это следующее предложение, следующая мысль, только вот автор у неё другой. Авторство на неё только у Создателя. Здесь же, в этом мире, мы торопимся авторство каждой мысли присвоить себе. А когда это не удаётся, начинаем посягать на прерогативу Творца и ставить самоубийственную точку себе сами.

Всех удачливых компиляторов божественных мыслей почему-то называют гениями. И вечен только выбор. Каждый выбирает для себя сам, как выбраться из неприкаянного состояния. Не в реалиях, так в метафизической сфере. "Нужна смелость поставить точку вовремя, не закончив вечной фразы." И важно в эту фразу всё-таки успеть вложить своё веское вечное слово.

г. Ельня Смоленской обл.

Юрий Арабов. "Флагелланты", роман

Грустно мне. Такое ощущение, что смотришь телевизор. Или читаешь. Или читаешь и смотришь. Но современную. В смысле, прозу... А всё равно мелькает. Или мелькают: не то пень, не то волк, не то Быков мелькнёт. Который на третьем, и Дмитрий. Или уже на пятом, но с Архангельским. И братьями Швыдкими. Или сёстрами. Но всё равно двумя: один – чиновник в ранге замминистра, другой – шоуман из "ящика". Или табакерки.

Вот и Каннский лауреат Арабов "мелькнул". Один, без Сокурова. Но со сценарием. В смысле, с романом…

Тришкин лапсердак

Хотя романом "Флагелланты" можно назвать только условно. По аналогии с УК. Но мы же знаем, что это ничего, так, помарочка в биографии: Юрий Арабов – заметный деятель российского кино последнего десятилетия ХХ века, автор многих киносценариев и романа условно.

Потому что формально – это не роман, а тришкин кафтан. А ещё точнее – лапсердак. Ведь именно лапсердак становится своего рода центральным символом в жизнеописании Иакова; именно его развевающиеся фалды символизируют полную смуты и роковой раздвоенности душу главного героя "Флагеллантов". Они же, развевающиеся фалды, заменяют автору интригу, завязку и развязку романа. Так что даже издательская аннотация вынуждена безбожно врать о "раскаянии" героя и его "самонаказании", дабы хоть как-то добавить драматизма в трёхсотстраничное собрание мыслей и анекдотов, порождённое филологической игривостью автора.