Газета День Литературы - Газета День Литературы # 128 (2007 4)

"Рассказы эти, – признаётся Ян Шенкман, – лучшая терапия для человека, задёрганного будничной гонкой и забывающего смотреться в зеркало. Посмотришь и, кажется, что жизнь твоя не так уж и бессмысленна. Её есть за что полюбить". Вот как! Не так уж и бессмысленна... Какой-то проблеск смысла есть, но и на том спасибо. Отдохнули, отвлеклись, вздохнули – ну и ладушки. Можно продолжать любить себя и свою "жизнь".

Почему произведения Евгения Гришковца не трогают? Ведь он играет на самых тонких и чувствительных струнах души: время, воспоминания, прошлое, смерть. Однако всё мимо сада. Он разыгрывает перед читателем трагикомическое шоу, искренне выставляя свои поверхностные суетливые впечатления от жизни. Сочинитель словно говорит: "Вот посмотрите, каков я! Неуклюжий, немного застенчивый, не без слабостей, звёзд с неба не хватаю. Живу потихоньку, и умру когда-нибудь, и забудут меня, словно и не было такого человека. А что? Я такой же, как все!" Это – гвоздь программы гришковец-шоу. Побывав на представлении, читатель вздохнёт, захлопнет томик, погасит лампу-торшер, сложит ладошки под подушкой и сладко заснёт. Но почему не будоражит-то? Потому что Гришковец желает обыденное слить с исключительным и... топит читателя в рутинной, зевотной скукотище. Чтобы бытописание получилось исключительным, надо иметь, как говорится, "открытый нерв", собственный голос и свою философию, а не быть "одним из", той самой известной рыбой, которая плывёт всегда по течению. Даже знаменитый рассказ Драгунского про Дениса Кораблёва "Чего я люблю и чего я не люблю", с которым у повести "Реки" много общего, и то более трогателен, чем проза Гришковца. А разве можно задеть за живое подобным признанием: "На этих скалах есть древние рисунки. Их там много, учёные подробно их изучили, эти скалы стали теперь заповедником, и десятка два людей, кто безбедно живёт, а кто просто кормится за счет древних художников, которые зачем-то давно нарисовали корявых лосей с большими рогами и так же коряво изобразили себя с копьями в руках. А рисунки-то некрасивые, но хоть убейте меня, некрасивые".

Дыхание времен не ощущается гришковцами. Их рецепторы сакральности притуплены. Но они этого и не скрывают. Наоборот, честно и иронично информируют всех вокруг о своей ущербности: "Мне необходимо чувствовать особенность моего родного края. И не горсть мелких, едва различимых особенностей, а какую-то существенную, выпуклую, пусть даже режуще острую, но особенность. Где-то должно быть то, что наглядно ясно, как-то, что наверняка ясно швейцарцу, который пересекает швейцарско-итальянскую границу". И это – не вызов традиции, не камень в огород священных зубров сибирской монументальной литературы, а честное признание сибиряка, не ощущающего своей родины.

"Я пробовал ездить на машине. Я надеялся почувствовать простор и испытать мощь сибирского размаха, но выяснил, что если ехать на машине, то между городами лежит только усталость."

"А что это – Тайга?! Я только однажды, совсем неглубоко и совсем ненадолго вошел в таёжный массив, был искусан комарами, что-то унюхал, что-то увидел, ничего не понял и... вернулся в город. А что я мог там понять? И что я там должен был понять? "

Обиженный гришковец будто не понимает, что бесконечная, как Вселенная, Сибирь, хаотичная, дикая и непредсказуемая, дарит человеку одиночество Робинзона, то чувство, которое помогает человеку остаться один на один с вечностью. Но жаркий копошащийся муравейник Италии ему ближе. Каждому – своё.

Неинтересно искреннее (искренность – самое восхваляемое качество Гришковца) признание автора в своём непонимании духовных стереотипов. Сам он не ищет и не может предложить ничего своего: "Нет у меня ничего. И только, кажется, что тёплый пепел высыпается между пальцев и летит, превращаясь в невесомую белую пыль. Посмотришь, а это даже не пепел, не было ничего в руках. Руки сами по себе тёплые и беспомощные".

Теплота и беспомощность – вот главное качество поколения "Г". А где беспомощность, там неустойчивость, постоянные опасения и недовольство, которые они не скрывают.

А где беспомощность, там и физиологическая защитная реакция: "Гектор (собака), согнувшись в три погибели, стоял на покрытой раскисшим снегом маленькой клумбе перед подъездом и, изо всех сил тужась, какал". Интересно, как автор акцентирует внимание читателя на "изо всех сил". Этот нюанс очень важен для картины, которой Гришковец придаёт большое значение. Демонстративная физиология – обычный щит обывателя перед жесткой действительностью бытия. Только если у Сорокина этот туалетный карнавал агрессивен и разрушителен, то у Гришковца вполне лоялен и удобоварим. Это очень важно для его читателя: мол, в лирических, задушевных книгах тоже писают и какают, поэтому теплее и спокойнее становится, стоя на краю жизненной бездны.

А яркие, живые вкрапления, вспыхивающие в тихой заводи "Рек", пропадают, засасываются словесной вязкой тиной "А когда я забегал в свой подъезд, я заглядывал в круглую дырочку нашего почтового ящика, видел, что там лежит газета... И, не чувствуя в этой газете никакого предостережения или намека на совсем другую жизнь, которая будет состоять из того, что тревожит, терзает, из того, что можно потерять, я бежал вверх по лестнице. Бежал и, не в силах сдержать радости, кричал: "Деда, газеты принесли!"

Но подобные озарения глушатся унылым потоком сознания тающей в суете личности.

И это заметка – упрёк, собственно, не Гришковцу, а тем самым гришковцам, о которых шла речь в начале. Ведь атрофия нерва восприятия удивительного – того нерва, что делает жизнь осмысленной, – тоже достойная тема. Другое дело, что огромная масса равнодушных, спокойных, инфантильных молодых карьеристов, преступно неинтересных людей, в этих книгах находит прекрасное оправдание своему существованию.

ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ

Я закрою засов. И на двести часов

Мы забудем о существованье трусов.

Виктор КРЫСОВ

Я открою засов на волнующий зов:

“Это здесь закрывает засовы Крысов?”

Я желанную гостью впущу поскорей

И закрою-задвину засов у дверей.

Я задвину – да так, что и сам не пойму:

Это сколько же суток мы будем в дому,

Это нужен при этом какой же засов,

Чтобы выдержать всё-таки столько часов?..

И склонюсь потом ниц я над ложем страниц,

Позабывши о существованье границ

Между тем, что поэзией можно считать,

И порнухой, которую стыдно читать...

Правда, пишут сегодня ещё и не то,

Рядом с ними про это мне выдумать что?

Или, может, не стоит особо гадать –

И задвинуть туда же перо и тетрадь!..