Газета День Литературы - Газета День Литературы # 129 (2007 5)

"всемирной паутины" лицемерье.

А после смерти снимется кино,

сыграть легко бродягу-одиночку…

Мозг высох, в гулком черепе темно…

Самоубийство только ставит точку.

***

Ты молчалива и бледна.

Запястья хрупки.

Мишень отчётливо видна

на правой грудке.

В "десятку" выпячен сосок.

Невыносимо

смотреть туда и – на висок.

В руках – Мисима.

Как совместились вдруг легко

эпохи, страны!

Все параллели – под рукой,

меридианы…

Но это – видимость, а глубь

не столь подвластна.

Кто захватить сумеет губ

и глаз пространство,

и угадать души настрой

и сердца фетиш?!

…Под Тулу к бабушке больной

с лекарством едешь.

И я со всей своей гоньбой

едва ли нужен;

ведь не японец, не герой;

не быть мне мужем…

Что ж, выйду из метро. В лицо

ударит замять.

Гудит Садовое кольцо.

Сигналит память.

***

Автобус тронет, сдвинется

и побежит вперед…

Гостиница, гостиница,

гостиница "Восход".

Какие здесь гостинцы!

Какие номера!

Принцессы здесь и принцы

гуляют до утра.

Я – тоже гость заезжий,

вполне случайный гость.

Но пылко и мятежно

был вбит, как в стену гвоздь.

И ночь как содержанка

была лицом бела,

когда петербуржанка

вдруг в номер зазвала.

Она стихи читала,

вертелась колесом,

а мне и горя мало,

плыл в танце, невесом.

О чем-то лунном грезил,

белеющий овал

взамен любых поэзий

влюблённо целовал.

Но пьяная истома

подсказывала вдруг,

что оба мы – не дома,

далече милый друг.

Утешусь лунной долькой,

взглянув на миг в окно;

ведь остаётся только

грустить и пить вино.

***

В музее Васильева тихо,

лишь лампа у входа горит.

Зевая, бредёт сторожиха,

смущаясь за заспанный вид.

Ей нужно захлопнуть калитку,

рабочий закончился день;

лишь мне с виноватой улыбкой

слоняться по парку не лень.

Поодаль то львы, то грифоны

гранитно покой берегут…

Напрасно звенят телефоны,

взрывая музейный уют…

Картины закованы в рамы,

и двери уже на замке.

Последний обзор панорамы

в одной уместился строке:

в музее Васильева тихо…

***

Автограф нам являет благо

и то, где автор насолил:

Бетховен рвал пером бумагу,

Бах Божье слово обводил…

Струились красные чернила,

как будто явленная кровь;

и вообще всё очень мило –

судьба, чудачество, любовь.

***

Переживаю своих врагов,

и – удивитесь – переживаю…

Казалось, – радуйся: ещё один готов,

а ты не выдохнешь: весть – рана ножевая!

Что ж, ненависть похожа на любовь,

враги в тебе искалисовершенство,

утяжеляя жизнь и портя кровь,

по-своему дарили и блаженство.

Когда уйдут совсем, замучит пустота…

Возникнет мысль, мол, экая досада!

И красота уже не красота, –

штуковина, манящая де Сада.

***

Год начинаю с чистого листа,

сжёг прежние свои календари.

Душа моя, как свежий снег чиста,

не мусори, мой друг, и не сори.

Иди вперёд, с рассвета до темна,

не повторяя прежней колеи;

и если даже встретится стена,

пройди насквозь, внедрив следы свои.

***

На полустанке

Когда-нибудь поезд её увезёт

туда, где дружны

Лобачевский с Эвклидом…

Но вишни цветут, и дымит креозот,

и рядом подружки, Наташа и Лида.

Их пристальный мир из ракушек и мальв,

в которых до срока таятся принцессы, –

мир маленьких тайн, не имеющих веса

наутро – не знает ещё про печаль…

И грохот составов, и пение птичье,

и кашель машин через их переезд,

где скорый под вечервстречают привычно,

и машут, и машут ладошками вслед…

***

А всё это было – имя!

Светлые, в пояс, косы,

да глаза – больше нету в мире –

весёлых, зелёных, раскосых.

И звали её – Светлана...

Она понимала шутки,

плавала с аквалангом,

прыгала с парашютом,

без промаха в тире стреляла,

знала приёмы самбо,

танцы – от вальса до самбы,

так, что казалось – мало

места ей на планете…

После, уже в перестройку,

эта шальная ракета

рухнула где-то в Нью-Йорке,

угробив с полсотни янки –

только не так и не тех…

Что вам еще о Светланке,

школьной моей мечте?

Открытие Хлебникова

И – всё изменилось. Корова

полем свой короб влекла,

исполненный млека

и всякого влажного блага,

лопнуть готовый,

чтоб солнцем излиться на травы –

отверстые ветру и света врата,

творенья цветов и корней,

буравящих норки

и верноподобных зверью полевому,

чьи тропы – плетенье племён

и азы языка,

где имя имати и слова веслом

пенить бытийные воды,

вскачь запуская

времени веретено…

***

Спелое солнце

висело на ветке.

Пели оконца

весёлую "летку".

Гегеля томик,

Гёте и Манна.

Не было в доме

боли обмана.

И на картине

кисти Ван Гога

шли вы, как тени,

к истине Бога.

***

У страны моей – не судьба.

У страны моей – благодать.

Только нефть залила хлеба.

Только газ не даёт дышать.

Не паши, не сей и не жни,

не люби, не рожай, не строй!

Голубые гудят огни

по развалинам русской Трои.

Что же Господа я прошу,

если прежде даны в ответ

и рубцовской берёзы шум,

и рублёвской Троицы свет?

***

С ветерком в "мерседесе"

по Рублево-Успенке

под Высоцкого песни

и Жванецкого пенки.

От Чукотки до Бреста –

обручей не разжать –

бродит русское тесто

на еврейских дрожжах.

Не мукой – мукой с кровью

захлебнёт через край

небо мира иного…

Здесь мы – хлеб.

Там мы – рай.

***

Не говори: "Мы канем

в небытие без боли".

Был я лежачим камнем,

был я и ветром в поле.

Слово мое у Бога

шло сквозь огонь и воду,

не разбирая дороги,

не вызнавая броду,

чтоб по следам слагалась

жизни простая повесть:

вся, до конца от начала, –

с верой,

надеждой,

любовью…

Посвящается сыну Леониду

Белое море.

Уже от самого названия веет чем-то далёким, суровым. Произнесу эти слова торжественно – и будто холодная сыпь солёной морской волны обдаст с головой.

Туда, на северные острова, поехал я в начале ноября со своим приятелем Сергеем Буровым на лосиную охоту.

В Беломорье все мужики морехоцци. Вот к одному из них, Савве Никитичу Некрасову, в Колежму, мы и отправились.

Сергей в двух словах объяснил:

– Савка – мой очень хороший давний друг. Истый помор. Моряк. Горлопан. Они все горлопаны из-за этого моря – его ведь перекричать надо. К Савве приезжаешь, чувствуешь, он тебе рад. В душе у человека никаких тёмных закутков. Да там по-другому и нельзя. Сама природа к этому обязывает.