Газета День Литературы - Газета День Литературы # 129 (2007 5)

Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков – и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костёр. Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни "ноговицой" и обуваюсь.

Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает.

Савка зовёт:

– Иди ближе к огню-то. Грейся.

Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звёзд летят на ватные брюки и фуфайку. Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял. Отодвигаюсь ещё дальше. Присаживаюсь на корточки. Замёрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь.

Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды.

Савка залил огнище. Обугленные чёрные рёбра бота ворчливо зашипели.

Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт.

– Темёнь-то кака!

На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу.

– Поперьво скинывай скоре мокру рубаху.

Я переоделся. Шерстяной, ручной вязки, тёплый свитер с глухим воротом приятно покалывал.

Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили. Кровь пошла по кругу, согревая.

Заранее припасённая лучина и "берёсто" быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова заплели. В трубе довольно загудело.

Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал. Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чёрным перцем и каменной, грубого помола, солью.

– Ты ужа излиху-то не сыпь, – предупредил Савка.

Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок. Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком.

Самогон потихоньку делал своё дело, и я уже с интересом поглядывал на эту сыромятину. В желудке требовательно посасывало.

Сели вечерять.

Старинная охотничья изба. Снаружи – шум ветра, приглушённый плеск волн, стынь, а внутри – тепло…

О чём-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонёк на фитиле. По кружкам разлита оловина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палёшка, запечённая в золе. Горячий сладкий чай.

Всё это – награда за тяжёлый день.

– Ну, расскажи, как ты тогда? – поинтересовался Сергей.

– Чуть не умер…

– Ещё бы! Не зря на поморской иконе "Страшный суд" ад изображён Студёным морем.

– Ты есюды спать повались, ближе к печи.

Ночью меня стало лихорадить. Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь.

Кровь.

Лезвие ножа.

Хриплый крик ворона, призывающего: "Ка-ара! Ка-ара! Ка-ара!"

Яркий свет.

Копыто лося, пробивающее мне грудь.

И острая боль…

Я открыл глаза. Пот крупными каплями стекал по лицу. Горячка усилилась.

За окном серело. А полагал, не дождусь утра…

Савка вышел на улицу "выветрицце" и, справив нужду, вернулся.

– Ветру выпало много. Нельзя идти. Ждать надо. Вона-ка боры каки на мори.

Три дня бушует Белое море. Никак погода не может угомониться. Валы морского прибоя, напоминающие непрерывно закручивающуюся спираль, набегают один за другим. Страшный шторм упал. Три дня каждое утро я слышу его рёв, смотрю в окно и вижу всё одно и то же: свинцовое небо, белые гребни волн до самого горизонта, пустынный берег. В небе висит бусовая серая мгла с мелким затяжным дождём.

Мне становилось всё хуже. Надо возвращаться домой. Хоть как…

Шторм, вроде, стал утихать. Мы уложили ружья, вещи и рубленую тушу в лодку. Поверх всего – лосиную голову с рогами. Можно отправляться. Быстро отчалили, а ветер поднялся с новой силой.

Карбас ставит дыбом, чуть ли не на корму. Нас маслает вовсю. Десяти минут не прошло, а вся одежда моя уже сырая насквозь. Забившись в нос, я уцепился двумя руками, чтобы только не выпасть за борт.

И тут я почувствовал на себе чей-то пронзительный взор.

Лосиная голова…

Жёсткий, мстительный взгляд.

Когда проходили узким местом, нас сильно кинуло на камень. Борт подломился.

Всё-таки лягнул!

Сергей и до этого не успевал вычерпывать воду, а теперь дела и вовсе пошли плохо.

– Втора, – сумрачно произнёс Савка.

– Беда…

Волны, точно отцепившись, лютовали.

Я с тихим ужасом наблюдал, как поднимается по сапогам студёный рассол и, словно язычник, заклинал Белое Море спасти нас…

И тут, в радуге брызг, я увидел Савву. Он стоит за штурвалом, всматриваясь в солёную промозглую морось.

Сильный. Надёжный. Невозмутимый.

Высокая волна, ударившись с ходу в дюжую грудь, как в гранитный утёс, осыпается пыльём.

Нет в его глазах страха.

Он уважает Море, но оно cамо на посылках. Не Морю решать: жизнь или студёный ад.

Судьбу определят Высшая Сила.

И сейчас общая мера содеянного добра и зла – на весах.

Александр Сегень. Роман "Поп", ж."Наш современник", 2006, № 6-7.

Александр Сегень. Поп. Роман, изд-во Сретенского монастыря; М., 2007.

В мартовском номере журнала "Наш современник" за 2006 год на обложке появилась надпись: "Читайте в ближайших номерах журнала новый роман Александра Сегеня "Поп", в котором впервые в русской литературе писатель обращается к теме служения православных священников-патриотов на оккупированной фашистами территории".

Роман вышел в летних номерах и, увы, остался незамеченным критикой. Я говорю "увы", поскольку, во-первых, фигура Александра Сегеня, блестящего прозаика, автора таких замечательных исторических романов, как "Державный", "Евпраксия", "Александр Невский. Солнце Земли Русской", уже сама по себе требует пристального внимания. А во-вторых, вспоминаются слова обозревателя "Литературной газеты" Сергея Казначеева, который отмечал, что для своего нового произведения прозаик-романист "избрал сложнейшую, неподъёмную тему" ("ЛГ", 2006, № 28). И оказалось, что эта неподъёмная тема Александру Юрьевичу Сегеню очень даже подъёмна.

В эпиграфе романа "Поп" сказано, что он "посвящается светлой памяти самоотверженных русских пастырей Псковской Православной миссии в годы Великой Отечественной войны". Деятельность этой миссии, разработанной германским имперским министром восточных областей Розенбергом и одобренной самим Гитлером, и находится в центре повествования.

То есть, по планам Гитлера, на оккупированной фашистскими войсками Псковщине восстанавливалась церковная жизнь, полностью разрушенная большевиками, и русские священники, участвовавшие в её восстановлении, должны были в благодарность проводить профашистскую агитацию среди местного населения. Однако этим весьма наивным планам, также как и плану "блицкрига", суждено было с треском провалиться, ибо, как верно пишет Светлана Ляшева, "церковь заняла патриотическую и освободительную позицию" ("Литературная Россия", 2006, № 31). Эта позиция мощным лейтмотивом звучит на протяжении всей книги Александра Сегеня. Она ярко выражена и в отказе служителей Псковской Православной миссии подчиниться абсурдному требованию немцев перейти с юлианского календаря в богослужении на "ошибочный" григорианский, и в спасении ими партизан под куполами храмов, и в активной помощи, оказываемой "пастырями овец православных" несчастным узникам концлагерей, и в категорическом несогласии первоиерархов захваченных гитлеровцами земель отречься от Московского патриарха, якобы "сталинского", по утверждению Гитлера, и во многих других эпизодах.