Газета День Литературы - Газета День Литературы # 130 (2007 6)

Я не мог бы так жить.

И я рад, что меня убили.

Гибель глядит на него сквозь очки эсэсовца. Невозможность жить страшней самой смерти. Кажется, нет в русской поэзии другого такого реквиема по Бабьему Яру. И нет в великой лирике обречённого поколения такой верности обречению: лучше бы убили, чем оставили так жить.

И наконец – последняя из пяти поэм, выбранных мной ради понимания исторических координат, которые пересекаются в лирике Наума Коржавина. "Московская поэма", законченная уже на чужбине, в 1978 году, венчает ещё одну пронзительно важную для него тему. Это очная ставка с Россией.

Россия не дана ему изначально. Она входит в его жизнь при первом контакте со смертью – поток беженцев сносит его, пятнадцатилетнего мальчика, из Киева в 1941 году, проволакивает по донской степи и забрасывает на Урал. Россия исподволь вплетается в его сознание, делаясь чем-то ("чем-то"!) вроде точки отсчёта, независимой от соблазнов и подмен. Россия – это и демократичные матюги работяг в шахте, и аристократизм умельцев в инструментальном цеху. Это "неформальная человечность" пьяниц, ради душевного контакта (за бутылку) готовых сделать для тебя то, чего никогда не сделают ни за деньги, ни по формальному приказу начальников. Россия – вне логики соблазнов и подмен. Не знает, не слышит. Но спасает.

В 1956 году:

"Я пью за свою Россию, с простыми людьми я пью. Они ничего не знают про страшную жизнь мою. Про то, что рождён на гибель каждый мой лучший стих… Они ничего не знают, а эти стихи для них"

В 1979 году:

"Россия! Да минет нас это! Опомнись! Вернись в колею! – Кричу я… Но нет мне ответа. Да что там!.. Весь мир – на краю".

Насчёт всего мира – из нирваны Нью-Йорка и Парижа, конечно, виднее, но что для Советского Союза год афганского вторжения поворотный, почувствовано верно. Коржавин всё ещё полагает, что Россия всему миру грозит с "Этны" своего "безбожья"; десятилетие спустя Этну приходится переместить на Запад; Коржавин шутит: "Жалейте, люди, террористов: цыплёнок тоже хочет жить"; ещё десятилетие спустя террористы, завалившие американские небоскрёбы, вряд ли напомнят ему цыплят. Умников, склонных разгадывать загадки Истории, История награждает долголетием.

Из драмы соблазнов и подмен Россия уходит, так и не разрешив драмы.

Да ведь вовсе не место действия изначально объявлено решающим для этой драмы (Россия ли, Германия ли, Америка ли…). И не время действия! А объявлено, что надо стать собой:

Ни к чему,

ни к чему,

ни к чему полуночные бденья

И мечты, что проснёшься

в каком-нибудь веке другом.

Время?

Время дано.

Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты,

разместившийся в нём.

Это вступление в очередную неоконченную поэму, написанное в 1952 несломленным ссыльнопоселенцем и опубликованное в 1963 году в его единственной книге, врезалось в полуночные бденья с такой силой, какой вряд ли достигал Коржавин впоследствии. Например, в "Поэме причастности", написанной десятилетия спустя. Хотя первую (процитированную мною) проповедь привозит контрабандой приехавший в Москву лишенец, а вторую (которую я сейчас процитирую) объявляет городу и миру известный на весь свет борец против режима, открыто отъехавший и с того берега и объясняющий кремлёвским старцам, что нельзя посылать в Афганистан наших мальчиков…

"Тем виновней, чем старше… Вспомним чувства и даты. Что там мальчики наши – мы сильней виноваты".

Два акцентированных здесь слова знаменательны для коржавинской драмы. Первое: слово мальчики. И второе: мы.

Это то самое "поколение", которое поначалу дробилось.

Казалось, что важна – верность себе. То есть: "я". Или – "ты". В проекции на Историю – Сталин. Сквозной виновник. "Он".

Что подвигает Коржавина к этому "мы"? Замятин? Не исключено. Но скорее всё тот же Павел Коган.

Сколь ни дробится поколение на фракции и малые группы, – в масштабах исторической драмы оно в конце концов осмысляется как целое. И ограждённый от фронта, Коржавин не выпадает из судьбы поколения смертников Державы, он плоть от плоти, кровь от крови его. Уникален же потому, что плоть и кровь (душевная организация), не искромсанные войной, выявляют свой смысл и логику, испытывают её до конца.

Итак, он наследует огневую веру комиссаров, на их крови замешано всё то, что слышали "ребята, родившиеся в двадцатых", "Гражданская сказочная война" была дерзким вызовом будущему. Так это звучит в книге 1963 года. В элегии "Комиссары" (в ту же пору написанной, но опубликованной много позже) договорено:

"Где вы, где вы? В какие походы вы ушли из моих городов?.. Комиссары двадцатого года, я вас помню с тридцатых годов. Вы вели меня в будни глухие, вы искали мне выход в аду, хоть вы были совсем не такие, как бывали в двадцатом году…"

А какие на самом деле?

"…Озарённей, печальнее, шире, непригодней для жизни земной… Больше дела вам не было в мире, чем в тумане скакать предо мной. Словно все вы от части отстали, в партизаны ушли навсегда… Нет, такими вы не были – стали, продираясь ко мне сквозь года".

Элегия…

Он наследует, как и всё его поколение, земшарный масштаб. Чем же оборачивается и это наследие на самом деле?

"Как детский мячик в чёрной бездне, летит Земля, и мы на ней…"

Невозможно обжить мир, сползающий во тьму. Мы – временные жители Земли. Надо надышаться её воздухом, а потом вернуться "в постылый мрак, откуда мы пришли". Небеса – косные. Штурмовать их незачем.

Как?! А полёты космонавтов?

"Шалеем от радостных слёз мы. А я не шалею – каюсь. Земля – это тоже космос. И жизнь на ней – тоже хаос."

За такое отношение к полёту Гагарина – насмешливое и горькое разом – пришлось Коржавину перед читателями печатно извиняться, но общее ощущение, что космичность – тот же соблазн, остаётся.

А перспектива всемирного устроения человечества? Она изживается в пародии, которую Коржавин накануне отъезда за железный занавес адресует западным прекраснодушным левакам (вроде Сартра):

"Им ведь будет совсем не до смеха – в переделку такую попасть. Там ведь некуда будет уехать: всюду будет Советская власть".

Вот тогда-то мальчики поймут, наконец, за какую химеру они положили головы.

Мальчик, сдвинувший брови

В безысходной печали,

Меньше всех ты виновен,

Горше всех отвечаешь.

Опять мальчики… Так и не ушёл от слова. Откуда оно, кто в родстве? Мальчики Достоевского, готовые вернуть Богу билет в рай? Да, они! Мальчики Афганского "контингента", принявшие гибельную эстафету у отцов? Да, и они! Но более всего – мальчики сталинской эпохи, ибо это "эпоха принудительной инфантилизации сознания". Проще сказать: требовалась такая наивность, чтобы верить вождю…

Завешается спор со сверстниками.