Газета День Литературы - Газета День Литературы # 131 (2007 7)

Вот-вот, и Швейцер о том же! Вокруг все вшивые – одни уголовники, воровство, спекуляция, мат-перемат!..

Чем-то напоминает мне эта мадам лютую ненавистницу России демократку Новодворскую. Если верить этим мадам, то и войну выиграли спекулянты да уголовники. Сталин – вор в законе. Маршалы Шапошников и Василевский – паханы Генштаба. Адмиралы Исаков, Кузнецов, маршал Рокоссовский – братки. Капитан Гастелло, Иван Кожедуб, ровесник Мура Тимур Фрунзе, в подлиннике читавший французскую и немецкую литературу, – шестёрки…

Интересно, а русский солдат с девочкой на руках, монументом застывший в берлинском Трептовпарке, – символ воина-освободителя Европы – он-то на какой зоне срок отбывал?..

"Все это – пустяки…" – пишет Георгий. Он уже покаялся своим тёткам, что когда был на перевалочном пункте в Алабино, сгущал краски: это было сугубо "под непосредственным влиянием момента". И не без гордости – жизнь, действительно, учит! – в последнем его письме такие вот строки: "Теперь вот уже некоторое время, как я веду жизнь простого солдата, разделяя все его тяготы и трудности. История повторяется: и Ж.Ромэн, и Дюамель и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет!"

Нет, не убеждают мадам Швейцер такие письма "неизвестного солдатика", было ожившего, было приблизившегося к своим сверстникам" И строчит мадам открытое письмо Анастасии Цветаевой.

"Почему его взяли в армию? Ведь у студентов тогда была бронь", – без тени сомнений утверждает Швейцер, словно она ведала мобилизационными вопросами Генштаба. Да в Литинституте не было никогда никакой брони!

"Если он "убыл в медсанбат", то почему он туда не "прибыл" или почему его не нашли среди мёртвых?" – путает карты мадам – полный профан в вопросах военной администрации. Так будет известно, в тот жаркий июльский денек наступательной операции "Багратион", когда тяжело раненного бойца Эфрона санитары вытащили с поля боя (без рук? без ног? с разорванным осколками снаряда телом?..), еще 300 человек из 3-го батальона – как корова языком слизала! Батальон больше никогда не упоминался в документах 437-го полка. И все, павшие в бою смертью храбрых, "убыли" туда, где архивы не ведутся – даже для таких ревнителей протоколов, как мадам Швейцер.

А парень из похоронной команды, слава Богу, успел хоть наметить так называемые кроки – место, где и кого закопали из убиенных да умерших от ран. Те, крестики, спешно набросанные на случайных крохотных листочках бумаги, сохранились в военкомате. Именно потому и сохранились, что был уже не 1941 год…

Вот в те края, которые с лейтенантских лет хорошо знал с высоты полёта и мог на память вычертить карту с массой населённых пунктов, извилинами рек, дорог; в края, где упокоился сын Марины Цветаевой, сразу я как-то не сообразил послать очерк о нём. Надоумила Ариадна Сергеевна. И вскоре добрые белорусы опубликовали в журнале "Неман" рассказ о судьбе рядового войны.

В "застойные" годы родился девиз "Никто не забыт и ничто не забыто". Богатств у нас в стране хватало, так что от установок памятников, обелисков, могил "неизвестным солдатам" (с вечными огнями) старая власть не открещивалась.

Это нынче: Чубайс захочет и может задуть, к ядрёной фене, все огни России – "веером"!

А тогда я сделал запрос в Браславский райвоенкомат по поводу могилы неподалеку от деревни Друйка и получил незамедлительный ответ. Действительно, на территории Друйского сельсовета есть могила красноармейца Г.Эфрона и на месте его захоронения недавно установили памятник. Военком подполковник Забелло оказал любезность и с ответом на мой запрос прислал три фотографии: деревья с опавшими листьями, заснеженная могила и обелиск, на котором короткая надпись: "Эфрон Георгий Сергеевич погиб в июле 1944".

Именно на том месте, куда привёл меня журналистский поиск, и оказалось захоронение сына Цветаевой. Могилку "неизвестного солдата" все годы после войны не забывали добрые люди: на многострадальной белорусской земле каждая четвёртая деревня сгорела, в каждой семье кто-то погиб, не вернулся домой…

Ну, а тогда, закончив отпуск, я встретился с Анастасией Ивановной. Зашёл разговор о письме Швейцер, и я спросил, кто это – такая легкокрылая заокеанская критикесса? Анастасия Ивановна улыбнулась и, похоже, без всякого интереса и к тому письму, и к автору его, заметила: "Так, одна окололитературная дама. Крутилась в ЦДЛ, потом уехала в Америку. И вот пишет…"

Повторением в известной серии издательства "Молодая гвардия" своей книжки о жизни Марины Цветаевой мадам из штата Массачусетс всколыхнула былое. Как много лет назад, резанули по сердцу слова её письма Анастасии Ивановне: "У Вас семья, внуки, Вы думаете об их благополучии. Но вы могли бы написать правду для будущего, "в стол". А если и это Вам не по силам, – поучала Швейцер, – есть ещё один хороший способ не принимать участия во лжи – молчать".

Экая, однако, окаянная сила – то "хуцпе"!..

Отрывок из романа "Птичий грипп"

Он был похож на орла. С детства его отличал от других орлиный взор. В орлином взоре запечатлена гроза.

Клюв ему погнули в последнем классе на занятии по физкультуре: учительница довела их до одури бегом по кругу и прыжками, и они налетали друг на друга, ничего не соображая. Одноклассник заехал Ване плечом по носу, и нос наклонил вниз.

Из всего своего гардероба Шурандин предпочитал безразмерный серо-коричневый мохнатый свитер, напоминавший орлиное оперение. Причудливым объектом гордости были также ногти – длинные, ухоженные, сероватые когти.

Итак, Шурандин был писатель, но однажды ему надоело писать, хотя написал он за короткую жизнь мало.

Еще каких-то пять лет назад Шурандин не был писателем. Но он выскочил из ряда вон. Он нагло выломился, и знал: что бы ни написал, получит читателя, обрастёт шумом восхищения и злобы.

Сначала он сочинял рассказы. Печатал их на компьютере вслепую, не контролируя себя, чтобы не тормозить, а, отбарабанив страницу, обнаруживал лихой слог. Он рассказывал про свой первый поцелуй в летнем детстве, про то, как при нём мужик в ярко-красной куртке прыгнул под поезд в метро, про то, будто надоедливая учительница по физкультуре превратилась в тёмный, крепко заваренный чай.

Закончил школу, поступил в языковой вуз. На экзамене по французской грамматике, когда надо было готовиться к ответу, Шурандин увлечённо – мелко-мелко, чтобы не разоблачили – записывал строчки из нового рассказа. Ребята опоздали на автобус, и теперь они в ночной прохладе, на краю осеннего пугающего леса, а по дороге редко носятся ослепительные слитки машин… Сочинив, он скомкал листок и запрятал в карман.