Артем Драбкин - Я дрался на бомбардировщике. Все объекты разбомбили мы дотла

— Смотря какая цель. Но больше двух не было. Как правило, с одного захода бомбили вдоль, наискосок или поперек цели.

Но бывало так, что сначала бросил бомбу, посмотрел, попал ты или нет, вот. Поправку сделаешь — и на второй заход.

— Насколько точно штурман мог положить бомбовый груз, ну, с высоты пять километров?

— Если хороший летчик, который держит курс и скорость как надо, то хороший штурман попадал с первого захода в круг радиусом двадцать метров.

— Какая цель для вас представляла наибольшую сложность в смысле ее обнаружения?

— Ну, конечно, скопление войск. А вот железнодорожные узлы, аэродромы мы легко находили.

— А допустим, вы вылетаете на бомбежку аэродрома. Аэродром километра два — одна полоса, километра два — вторая, а самолеты растащены по всему аэродрому, распиханы по окраинам, замаскированы. И я сомневаюсь, что можно найти ночью самолеты, особенно с высоты четыре километра.

— Осветители были. Отдельным экипажам ставили задачу бомбить полосы непосредственно. Но основная цель была самолеты, стоянки, вдоль полос… Но самолеты далеко не растаскивали. Так, все равно по окраине аэродрома.

— А не было задачи найти аэродром, и, допустим, часть работает по аэродрому, а часть бомбит населенный пункт, где экипажи живут?

— Нет, экипажи не бомбили. По самолетам бомбили.

— А что считалось уничтоженным самолетом?

— Если он загорелся, это означало, конечно, что уничтожен. А дальше уже не знаю, с воздуха трудно было определить, какая степень поражения была. Но если загорелся, это уже значит, что цель уничтожена.

— Когда вы бомбили аэродромы, уничтожали самолеты, вам за уничтоженные на аэродроме самолеты платили деньги?

— Нет. Нам не платили.

— По кораблям работали?

— Да, и по кораблям приходилось. В порту, как правило. В Крыму, например. Ночью были осветители, а днем и так видно было.

— Отношения между вами, летным экипажем, и наземным обслуживающим персоналом как складывались?

— Всегда была любовь наземного и летного экипажей. Друг друга уважали. И наземный экипаж был рад, когда самолет возвращался… А летный экипаж благодарит техников, что у самолета не сдали моторы, ничего не нарушилось.

— Не было такого отношения, что мы вроде как летаем, воюем, а вы тут непонятно чем занимаетесь?

— Нет. Мы любили техников очень.

Нина Федоровна: — А можно я вставлю? Я почувствовала тогда, какие у них взаимоотношения.

У них в экипаже была не только дружба, спаянность какая-то и любовь. Вот я вам расскажу. Он получил в 1944 году, в августе месяце, Героя Советского Союза. И ему предложили в 1944 году повысить образование и поступить в Монинскую академию. И он отказался. Я удивилась. Спросила уже позже:

— Почему ты отказался? Ты же мог погибнуть?

— Ну, как я мог бросить Степу Харченко, бросить полк? Я сказал, пойду в академию, когда кончится война. Мы, говорит, настолько сработались, мы уже не только по взгляду друг друга понимали, у нас уже интуиция общая.

У них не дружба была, а сложнее…

— А приходилось ли вам летать с другими летчиками?

— Приходилось. По разным причинам. Или летчик заболел, или что-то в этом роде. Бывало и наоборот — мой летчик летал с другим штурманом.

— Вы номер вашего самолета не помните? А как были покрашены ваши самолеты?

— Номера разные были. Красили защитным цветом. Ну, зеленые и с камуфляжем был. Снизу сероватые. Рисунков на самолетах не было.

— А дарственные самолеты были?

— Дарственные были. Как правило, от восточных городов. А каких, уже конкретно не помню.

— Когда полк стал гвардейским, экипажи сразу были переведены в гвардию? Или для этого надо было еще полетать?

— Сразу стали все гвардейцами. Раз гвардейский полк — стали гвардейцами.

— А если новички пришли в ваш полк?

— По-моему, сразу в гвардейцев всех переводили. И из пополнения тоже значок получали, по-моему, сразу.

— Бывали ли в вашем полку случаи отказа от боевых вылетов?

— Не было такого случая.

— А когда кто-то летал не совсем туда, а туда, где, наоборот, стреляют поменьше?

— Такое, может, и бывало…

— Вы летали на дальнем бомбардировщике. У вас погода была серьезной проблемой? Что творилось в нескольких часах лета, могли и не знать. Будет ли там облачность, будет ли грозовой фронт. И если вы встретили грозовой фронт, что вы делали?

— Мы в грозу не входили, обходили. Верхом обходили, или стороной, или даже низом. Но в грозовое облако не входили, это все равно что быть заранее уничтоженным.

— А если грозовой фронт очень большой, тогда что, возвращались обратно?

— Тогда мы делали перед фронтом «коробочку», набирали высоту и шли уже выше. Обратно не возвращались.

— Пришли вы на цель. Цель закрыта облаками. Уходили на запасную? Или так, по расчету времени, бомбили?

— На запасную, конечно. Всегда давали одну запасную цель. Но бывало, что сбрасывали бомбы по расчету времени.

— Имел ли право штурман экипажа потребовать сменить номенклатуру бомб на самолете?

— Не было такого. То, что сверху спущено, то и подвешено.

— Прицельное оборудование со временем улучшилось, или у вас как был ОПБ-1 с самого начала, так он и до конца войны?

— ОПБ-1 — это в начале войны. А потом авиационно-коллиматорные прицелы впереди стояли, и днем и ночью с помощью этого коллиматорного прицела штурман мог видеть, что делается вокруг. Где стреляют, как маневрировать. Конечно, этот прицел удобнее был.

— А сигналы летчику на боевом курсе передавались голосом или была какая-то цветовая сигнализация?

— А зачем, у нас же было переговорное устройство.

— Пневмопочта была на вашем самолете?

— Была. Связь со стрелками дублировалась и пневмопочтой.

— Случилась неприятность, самолет тяжело поврежден, надо покидать. Как, каким образом это делалось?

— Летчик, как командир экипажа, если самолет дальше лететь не может, давал команду прыгать с парашютом.

— У вас под ногами люк был. Вы туда?

— Да. А у стрелков тоже люк был внизу. А летчик через борт на плоскость — и вниз.

— Сколько раз вас сбивали? Мы вот знаем два случая. А вообще сколько раз вас сбивали?

— Я сейчас не подсчитывал, но сбивали, по крайней мере, несколько раз. Но, как правило, мы перелетали линию фронта и тогда, значит, находили аэродром или же просто площадку, где можно было бы сесть.

— Вы пользовались же парашютом?

— Два раза прыгал с парашютом.

Нина Федоровна:

— Я расскажу вам то, что он вам не скажет.

Когда его первый раз сбили, он при спуске на парашюте упал на коленки. В то время думали, что повреждены колени. В прифронтовом госпитале оказали какую-то помощь — и летай дальше. А потом оказалось, что у него были выбиты и бедра, и диск из позвоночника. А потом второй раз его подбили тоже в 1943 году. Он упал и разбил всю грудную клетку. Ребра, правда, срослись. Но со временем развились две грыжи… На пищеводе и на диафрагме. Но он хорошо себя чувствовал до восьмидесяти пяти лет, машину водил по тысяче километров. А вот за эти четыре года его скрутило.