Б Соколов - Булгаков

1 сентября 1937 г. Булгаков закончил первую редакцию П. В., а 13 сентября — вторую. 16 сентября после безуспешных попыток заставить С. А. Самосуда прочесть П. В. драматург сдал текст в дирекцию Большого театра, а 17 сентября Е. С. Булгакова, согласно записи в ее дневнике, отвезла текст П. В. в Комитет по делам искусств для его председателя Платона Михайловича Керженцева (Лебедева) (1884–1940). 22 сентября она забрала его замечания на либретто в десяти пунктах, фактически ставившие крест на работе. Е. С. Булгакова отметила в дневнике: «Смысл этих пунктов тот, что либретто надо писать заново. Нет, так невозможно М. А. работать!» Керженцев указывал:

«1. Нет народа (даже в Полтавской битве), надо дать 2–3 соответствующих фигуры (крестьянин, мастеровой, солдат и пр.) и массовые сцены.

2. Не видно, на кого опирался Петр (в частности — купечество), кто против него (часть бояр, церковь).

3. Роль сподвижников слаба (в частности, роль Меншикова).

4. Не показано, что новое государство создавалось на жесткой эксплуатации народа (надо вообще взять в основу формулировку тов. Сталина).

5. Многие картины как-то не закончены, нет в них драматического действия. Надо больше остроты, конфликтов, трагичности.

6. Конец чересчур идилличен — здесь тоже какая-то песнь угнетенного народа должна быть. Будущие государственные перевороты и междуцарствия надо также здесь больше выявить. (Дележ власти между правящими классами и группами.)

7. Не плохо было бы указать эпизодически роль иноземных держав (шпионаж, например, попытки использования Алексея).

8. Надо резче подчеркнуть, что Алексей и компания за старое (и за что именно).

9. Надо больше показать разносторонность работы Петра, его хозяйственную и другую цивилизаторскую работу. (Картина 2-я схематична.)

10. Язык чересчур модернизован — надо добавлять колориты эпохи. Итак, это самое первое приближение к теме, нужна еще очень большая работа».

Булгаков 2 октября 1937 г. с горечью сообщил Асафьеву: «… «Петра» моего уже нету, то есть либретто-то лежит передо мною переписанное, но толку от этого, как говорится, чуть.

А теперь по порядку: закончив работу, я один экземпляр сдал в Большой, а другой послал Керженцеву для ускорения дела. Керженцев прислал мне критический разбор работы в десяти пунктах. О них можно сказать, главным образом, что они чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал.

Керженцев прямо пишет, что нужна еще очень большая работа и что сделанное мною, это только «самое первое приближение к теме».

Теперь нахожусь на распутье. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь другое или бросить все? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь.

Со многим, что говорил Пашаев (А. Ш. Мелик-Пашаев (1905–1963), дирижер Большого театра. — Б. С.), прочитавший либретто, я согласен. Есть недостатки чисто оперного порядка. Но, полагаю, выправимые. А вот все дело в керженцевских пунктах.

Теперь относительно композитора. Театр мне сказал, что я должен сдать либретто, а вопрос о выборе композитора — дело Комитета и театра. Со всею убедительностью, какая мне доступна, я сказал о том, насколько было бы желательно, чтобы оперу делали Вы. Это все, что я мог сделать. Но, конечно, этот вопрос будет решать Комитет.

Мне кажется, что если бы либретто было бы сделано и принято, Вам следовало бы самому сделать шаги в Комитете. И, конечно, если бы они дали хороший результат, я был бы искренне рад!»

Однако писать оперу Асафьеву так и не пришлось. В декабре 1937 г. была активизирована работа над либретто оперы «Минин и Пожарский», поскольку замечания к нему того же Керженцева были значительно мягче. До середины 1938 г. еще сохранялись надежды на постановку этой оперы, так что и Булгаков, и Асафьев оказались заняты «Мининым и Пожарским». В январе 1938 г. Керженцев был снят, однако его преемник, бывший сотрудник «Правды» Назаров, вряд ли иначе, чем предшественник, отнесся к П. В. Е. С. Булгакова зафиксировала его характерное поведение на премьере в Большом театре оперы М. И. Глинки (1804–1857) «Иван Сусанин» 19 февраля 1939 г.: «Председатель Комитета по делам искусств — приехал ко второй части оперы. Женя (артист МХАТа Е. В. Калужский (1896–1966), муж сестры Е. С. Булгаковой О. С. Бокшанской (1891–1948). — Б. С.), который сидел через два кресла от него, говорит, что Назаров сказал — колоколов не надо».

Бессмысленно было надеяться, что новый чиновник примет либретто П. В., отвергнутое Керженцевым. А на переработку времени у Булгакова не было. Он трудился над завершением «Мастера и Маргариты», над «Дон Кихотом», «Батумом», в сентябре 1938 г. начал работу над новым либретто — «Рашель». Да и вряд ли драматург надеялся и желал нарисовать такой образ императора Петра I (1672–1725), который удовлетворил бы партийных цензоров. Что же не понравилось Керженцеву в П. В.?

Несомненно, его замечания отражали марксистские стереотипы восприятия русской и всемирной истории. Тут и непременное подчеркивание роли народных масс во всех ключевых исторических событиях, и упор на классовый гнет, и показ соратников Петра, в особенности тех, кто, вроде Александра Даниловича Меншикова (1673–1729), по легенде были выходцами из народа. Не забыл председатель Комитета и происки иностранных шпионов, которых в ту пору усиленно вылавливали в СССР и которых требовалось найти и в петровское время. Воплотить в либретто вульгарную марксистскую социально-политическую схему было практически невозможно. Вряд ли и сам Керженцев сколько-нибудь ясно представлял себе как в арии или песне можно показать «дележ власти между правящими классами и группами». По сравнению с первой редакцией, в окончательном тексте П. В. Булгаков смягчил или устранил некоторые моменты, которые могли вызвать цензурные нападки (что, впрочем, либретто не спасло). Так, линия царевича Алексея (1690–1718) сначала была дана с несколько большим сочувствием. Впрочем, и в окончательном тексте этот образ трактовался скорее в духе романа Дмитрия Мережковского (1886–1941) «Петр и Алексей» (1895). Из окончательного текста ушло определение Алексеем Петра «аки зверь, лютый зверь», зато появилась сцена с самострелом царевича. Алексей не выучился черчению и прострелил себе руку, чтобы не чертить чертежи. Ушла целая сцена, в которой царский посланник Петр Андреевич Толстой (1645–1729) выманивал Алексея из Неаполя, а также сцена, когда Петр получает сообщение о смертном приговоре и смерти сына, явно убитого по его приказу. В последней редакции царевич малодушно лжет в лицо отцу, отрицая обвинения в заговоре. В первой редакции после доноса своей любовницы Ефросиньи Алексей, понимая собственную обреченность, бесстрашно бросает царю в лицо правду и проклинает Толстого, обещавшего ему прощение: «О, царь, ты правды добивался? Все правда, что она сказала. Да, смерти я твоей желал и бунта ждал затем, чтобы тебя убили! И все, что сделал ты, я б уничтожил! Ты жаждал правды? Вот она! (Толстому) А ты. Иуда… будь ты проклят и в жизни сей, и в жизни вечной». Как и в окончательном тексте, здесь уже отразился мотив покоя и вечной любви, которых ищут Алексей с Ефросиньей у австрийского императора (цесаря):