Б Соколов - Булгаков

«АЛЕКСЕЙ. Там, в чужих странах, мы сыщем покой. Там нас укроет могучий и ласковый цесарь. Там мы грозу переждем!

ЕФРОСИНЬЯ. Там, в чужих странах, стану твоею женою, верной подругой я буду твоей!..

АЛЕКСЕЙ… верной и вечной…

ЕФРОСИНЬЯ… вечной и верной!

АЛЕКСЕЙ. В края чужие, но не на век! Доверься мне, мы жизнь свою спасем… Там сгинут горести, пройдут печали, там ждет нас счастье и покой!..»

В последней редакции Булгаков только заменил «цесаря» (это было нормой в петровские времена) на евангельского «кесаря», сделав слова Алексея более созвучными словам первосвященника Иосифа Каифы в «Мастере и Маргарите» в ответ на угрозы прокуратора Понтия Пилата: «Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!» (в этом контексте, если Алексей уподоблялся Каифе, то Петр — прокуратору Иудеи, что также было достаточно двусмысленно). Однако ведущим мотивом для опального царевича тут оставался мотив покоя, счастья и вечной любви, роднящий его и Ефросинью с Мастером и Маргаритой, обретающими покой и вечную любовь в дарованном Воландом последнем приюте. Разница здесь только та, что покой и счастье в чужих краях Алексей, в отличие от Мастера, стремится обрести не навек и монастырскую келью он рассматривает только как временное убежище перед грядущим обретением царской власти. Это в конечном счете, вместе с предательством Ефросиньи, становится причиной его гибели.

В первой редакции гетман Иван Степанович Мазепа (1629–1709) в бессилии проклинал Петра: «Дракон московский, ты непобедим!» В окончательном тексте эта фраза исчезла, как и слова мазепинских запорожцев: «Всех москали нас заберут и замордуют» (осталось только «заберут») — намек на незавидную судьбу запорожцев и другого украинского населения, закрепощенного и притеснявшегося при Петре и его преемниках. Но и в последней редакции либретто остался мотив Петра-антихриста. Так называл царя Протопоп в беседе с Алексеем и монахами. Царевич же обещал восстановить на Руси православную веру: «И увидим опять в блеске дивных огней нашу церковь соборную радостной, разольется по всей по родимой Руси звон великий и мерный, и сладостный! Я верну благочиние, благолепие станет чудесное! И услышим опять по церквам на Руси православное пенье небесное! Не могу выносить я порядков отца! Омерзело мне все! Ненавижу его! Умирай! Умирай!». Устраиваемый Петром маскарадный праздник по случаю мира со Швецией сопровождается глумлением над христианской верой — появлением маскарадных монашек с пьяной игуменьей, сатиров, медведей, Бахуса и др. — и напоминает Великий бал у сатаны. А следующая за маскарадом смерть Петра воспринимается как Божья кара за это глумление. Главное же, в финале умерший император провозглашается новым божеством:

«ГВАРДИЯ. Он умер, но в гвардии не умрет любовь к Петру, земному богу!». Вспомним, что именно как земной бог выступает антихрист в «Трех разговорах» (1900) известного религиозного философа Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900). Кстати сказать, Петра при жизни, да и после смерти никто не славил как земного бога. Зато в этом качестве пропаганда прославляла современного Булгакову правителя — И. В. Сталина (хотя само словосочетание «земной бог» по отношению к нему никогда прямо не употреблялось). В 30-е годы, начиная с писавшегося тогда романа Алексея Николаевича Толстого (1882/83-1945) «Петр Первый» (1929–1945), подспудное отождествление деяний Петра и Сталина стало частью советского исторического мифа. Поэтому сходство Петра с антихристом в П. В. могло вызывать опасные ассоциации. Возможно, в этих ассоциациях и заключался секрет прохладного отношения Керженцева к булгаковскому либретто. Прямо сформулировать такие догадки в отзыве он, разумеется, не мог, поэтому посредством выдвижения ряда трудно исполнимых требований председатель Комитета по делам искусств стремился похоронить П. В., что ему в конечном счете и удалось.

В либретто Булгаков запечатлел время с финала Полтавской битвы до смерти Петра, т. е. ту эпоху, которую Асафьев считал периодом ослабления военной опасности (после Полтавы существованию России Швеция уже не угрожала), «когда наступала эра будто бы утех, право государства на отдых после борьбы за оборону, и отсюда ненадолго шло легкое раскрепощение личного сознания от государственного тягла». Драматург доказал на примере Алексея справедливость мнения композитора, что подобные эпохи в русской истории — всего лишь мираж. Особенно явственно это выступало в первой редакции, где прямо сообщалось о гибели царевича, ставшего жертвой петровского самовластья и подчеркивалось стремление царя к усилению военной мощи державы.

На прекращение работы над П.В. повлияло и сообщение о появлении конкурирующего либретто. 5 января 1938 г. в «Вечерней Москве» была опубликована заметка «Петр Первый», где говорилось: «Композитор Иван Шишов приступил к работе над большой исторической оперой «Петр Первый»… Либретто, автором которого является Вл. Латов, строится на историческом документальном материале. В контрасте с прогрессивным образом Петра строителя государства будет дан Алексей — представитель и опора консервативной знати, орудие темных и невежественных сил России, борющихся с Петром». Такая примитивная трактовка в духе простой оппозиции положитель-ного и отрицательного культурных героев власть устроила бы гораздо больше, чем сложные, многомерные образы П. В.

«ПОД ПЯТОЙ», дневник Булгакова, имеющий подзаголовок «Мой дневник 1923 года» (фактически записи в дневнике продолжались с 24 мая 1923 г. по 13 декабря 1925 г.). При жизни Булгакова Под п. не публиковался. Впервые: Театр, М., 1990, № 2. Во время обыска, проведенного 7 мая 1926 г. на квартире Булгакова (Обухов пер., 9), сотрудниками ОГПУ была изъята рукопись Под п., а также рукопись и машинопись повести «Собачье сердце». Картина этого обыска запечатлена в воспоминаниях второй жены писателя Л. Е. Белозерской: «В один прекрасный вечер», — так начинаются все рассказы, — в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос «кто там?» бодрый голос арендатора ответил: «Это я, гостей к вам привел!»

На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек — следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход «гостей», и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.

Все прошли в комнату и сели. Арендатор, развалясь в кресле, в центре. Личность его была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой… Молчание. Но длилось, оно, к сожалению, недолго.