Автор неизвестен - Журнал День и ночь

Усталость птицей сонною войдёт на тонких цыпочках.
Рассядется, развалится, попросит прикурить.
Я разойдусь, как дурочка, в ужимках и улыбочках:
«Позвольте вас, голубушка, обедом накормить».

Зевок не сдержит, сморщится, всхрапнёт в немой истерике:
«Поспать бы мне, родимая, в тиши часок-другой».
Кивну, свернусь калачиком, замру в мирской эстетике.
Прижмусь к подушке радостно, отправлюсь на покой.

Притулилась к стене — снова брошена.
Не плохая, и не хорошая.
Не красивая, и не страшная.
Так, простая российская барышня.

То мне чудится дом с темницею,
То острог с расписною светлицею.
Дни идут стороною серою.
Что случилось с прежнею верою?

Постарела вмиг — не расстроилась.
Распрямилась — и снова сгорбилась.
Разрумянилась, пригорюнилась,
Полетела вдаль, призадумалась.

Что мне жизнь? Тоска неизбежная.
Что любовь? Беда-девка грешная.
Не красивая, и не страшная.
Так, смешная птица уставшая.

Взгляд без смысла,
Ода без конца.
Жизнь провисла,
Рифма умерла.

одинокий, но ухоженный щенок
сидит на снегу.
и плачет,
и часто дрожит,
и всё высматривает кого-то
на холодной остановке
своими добрыми,
преданными,
не верящими в обман,
глазами.
а люди
(я,
ты,
мы,
вы),
притворившись скульптурами
очередного серого дня,
лишь изредка
посматриваем на него,
замуровав свои чувства
в удушливый гипс морали,
да всё тщательней укутываемся
в свои шубы, дублёнки, куртки...
пусть щенку
(нам,
вам)
будет больно,
пусть будет стыдно,
да пускай хоть все ангелы
себе мозги повышибают из ружей...
всем —
всё равно.
ведь у каждого
свои
разновидности свободы.
и нам страшно обращать
своё внимание
на такие мелочи.
ведь они сразу ранят
нам,
(вам,
им)
душу / сердце
и прочие гипсовые гадости...
срабатывает страх
оказаться там же —
в помоях призрачной свободы.

ребёнок бежит по лугу и не видит косы.
это — Рембо. кто его спасёт?
круг огня улыбается невинным дымом.
пушистость ситуации не спасает утопленников
от Холода.
улыбайтесь,
души ваших родных уже на небесах.
а тот, кто порвал Солнце, обмазывает губы солью,
чтобы, поцеловав море, инстинктом обнять
его возмущение. взъерошенные Рембо,
Тцара и Пикабиа рвут глотки
раненым картинам счастья, завязывая
галстуки на трупах детей Дада.
всё просто: это мухи славы загадили
их искренние умы грязным безобразием
людской похоти денег.
личинки, яйца, гусеницы — ешьте их,
друзья, пожирайте жизнь в зародыше!
рассеивайте семена по асфальту.
смазывайте слюной кору дерева.
кладите траву в сумки ваших
воспитателей.
Тцара улыбается на фотографии:
улыбался ли он в жизни?
я знаю:
Пикабиа рисовал свои картины
только после секса с Лунным Светом.
и
храбрость пьяного Рембо
вызывает восхищение даже несколько
веков спустя.
это заставляет меня пить из реки
и плакать.

зарывайте золото в пустыне —
я не буду искать.
потому что дождь — дороже золота,
а хороший скандал — лучше
притворно-милых улыбок.
помни об этом, когда будешь
у меня на могиле и —
удачи тебе в этой реальности,
дружище.

Закутаться бы в бабушкин платок
И не вставать из кресла целый день,
Смотреть, как луч целует потолок,
И как его потом съедает тень,
Закрыть глаза, не думать ни о чём,
Но не дремать, а просто так, сидеть,
И руку тёплую вдруг ощутить плечом,
И от тепла её. похолодеть.
Бесконечно большое, говорят,
То же самое, что бесконечно малое.
Бесконечность перетягивает на себя одеяло
С тех понятий, которые определяет.
И я упрощаю
Желания до горячего чая
И думаю: а, действительно,
Разница велика ли?
Вот если соотнести ощущение края,
Ну, просто с краем. стола, например,
Или дня, что некстати прожит.
Ведь край есть край?
Все вертикали — потенциальные горизонтали.
И линия жизни тоже.
Да ну? — усмехается речь —
А зачем, говоря «О, Боже.»,
Ты просишь «верни», а не «дай»?

Лёгкими перетёртый,
Воздух слегка оттаял.
И, как всегда, не ясно,
Откуда пришла зима.
Словно бы зачехлили
Пёстрые натюрморты
Белыми простынями,
Чтоб не сойти с ума.
Словно дворовый мальчик,
Пущенный в дом господский,
Встревоженно замечаешь
Собственные следы.
Идёшь и пути не чаешь.
В метели плывёшь, как клёцка,
И встречных твоих глазницы
Заснежены и пусты.
Не все города одинаковы,
Нет, дружок.
Есть города обманчивые,
Как пирожок,
Который берёшь с тарелки
И чувствуешь кожей —
С повидлом! Кусаешь.
А он — с картошкой,
А ты их терпеть не можешь!
Есть города-государства,
Города-острова.
Вот идёшь по Москве
И видишь — это Москва.
Куда ни посмотришь,
Всюду — Москва, Москва!
А там, за Москвой, хоть не расти трава.
Есть ещё сказочные города, они
Существуют скорее в книгах,
Нежели искони.
В них не бывает будней,
А только Дни.
«Питер!» — в тебе откликнется,
Только лишь помани.
А ещё есть потерянные города,
Как рай.
Правда не столь прекрасные,
Но вполне
Вызывающие в нас сожаленье,
Что мы — вовне. Севастополь, к примеру, —
Благословенный край!
Но этот Город особенный,
Он как лес.
В нём как будто и дышится легче.
Архитектурных шедевров
Исторических мест
В нём пока ещё нет.
Но уж что-то, поверь мне, есть!
И оно, когда ты идёшь,
Или просто стоишь и глядишь окрест,
Ненавязчиво так обнимает тебя за плечи.