Газета Завтра Газета - Газета Завтра 294 (29 1999)

И назад не вернусь никогда.

В низком небе луна неизвестная,

Нет на родине этой луны.

И холодное, злое, бесчестное

Затуманило ясные сны.

Вспомню степи да рощи сосновые,

Ночь не ночь, и страна не страна,

О высокую стену дворцовую

Разобью я бутылку вина.

Разлетятся осколки гремучие,

Покачнется лихая земля,

И высокие травы колючие

Заплетут основанье Кремля.

Заплетут чужедальнюю сторону,

Ветер стихни, и враг отступи!

Спой мне песню про черного ворона,

Словно я умираю в степи.

* * *

Расставшимся со славою,

С бесславием не справиться.

Страна золотоглавая

Чужой свободой давится.

То слева кто-то лязгает,

То справа кто-то целится,

— Тепло ли тебе, красная?

— Тепло ли тебе, девица?

Все каменные норочки

Заполнили разбойнички,

Там по ночам разборочки,

Тут по столам покойнички.

В столице нежить греется,

Заводит речи властные:

— Тепло ли тебе, девица?

— Тепло ли тебе, красная?

А на востоке горочки,

Под угольком Ичкерии,

И подгорели корочки

На хлебушке империи.

Где путь российский стелется,

Там ставят мины частые.

— Тепло ли тебе, девица?

— Тепло ли тебе, красная?

А по задворкам мальчики

Романтики, фантастики.

На рукавах повязочки,

А на повязках — свастики.

Там юным зверем щерится

Заря огнеопасная.

— Тепло ли тебе, девица?

— Тепло ли тебе, красная?

Дрожит над миром марево,

Москва глядит растерянно.

И новой битвы зарево

Плывет в зенит уверенно.

* * *

Если завтра война, мы поплачем о милом,

Перекрестим встревоженный дол,

Проведем БТРы по отчим могилам,

Чтоб могилы никто не нашел.

Подожжем златоглавый истерзанный город,

Чтобы городом враг не владел.

И зазубренный серп и заржавленный молот

Зашвырнем за небесный предел.

Мы допьем все вино и пройдем по бокалам —

Никому нашу радость не пить!

Если завтра война, мы забудем о малом —

Честь и славу за грош не купить.

Наш распахнутый мир будет светел и страшен,

Голос крови сильней, чем закон.

Заминируем каждую пядь этих пашен,

Динамит — под оклады икон.

Видишь — выхода нет, поднимается ветер,

Русь уводит на облачный край:

Впереди только битва и огненный пепел,

Позади — очарованный рай.

“... тайный смысл высшего, метафизического искусства — в замене

жертвенной, золотой короны монарха (короны, изливающий свет во внешнее)

темной короной посвящения, короной абсолютного углубления.”

Юрий МАМЛЕЕВ

СЛЕДСТВИЕпрофессионального шлепка ногой было таково: к сожалению, я остался при полном сознании (собственно этого эффекта господин “садист” и добивался), но зато впервые в жизни познал истинно девственную боль...

Когда-то в далеком младенчестве в какой-то мелкой потасовке мне досталось коленкой в пах. Помню мерзкий приступ тошноты, который держался час или чуть больше. Сейчас я плавал в иной тошноте. Качественно иная боль вобрала всего меня в свою плотную безмерно безжалостную пасть. Эта незримая пасть выдавливала меня, мои распухшие мозги, точно я существовал целиком в неком чрезвычайно пластичном хрупком тюбике.

Меня отбросило к стенке с такой стремительностью, что моя макушка впечаталась в настенный старый пыльный ковер с силой слепого тарана.

Вероятно, это двойное ударно-убийственное действие и произвел тот странный медицинский феномен, когда я не то минуту, не то целый час балансировал между бытием и небытием, умудрившись не соскользнуть ни в какую из этих пропастей.

Причем уши мои или то, что подразумевается под слухом, находились вне корчащегося тела, хватающего верхушками легких какие-то микродозы воздуха. Безусловно, я слышал человеческие голоса. Единственное, не понимая значения слов, предложений, интонаций.

— Ишь, как захорошел, пидер! Совсем не подохнет, а?

— Мальчик, я профессионал. Я знаю подход к скотине. Интеллигент, заметь, самая живучая скотина. Отец Сталин сей чудесный факт знал в совершенстве. И всегда умилялся их живучести. Порченный народ — он всегда живуч, как таракан. Этот тараканий народ, мальчик, форменный патологический мазохист. Он обожает унижение. Мальчик, сделай милость, унизь моего оппонента действием.

Возвратиться к самому себе, к своему похеренному мужскому “я” помог внешний раздражитель. Раздражитель, с градусами не обжигающего желудочного сока, а скорее, подогретого чая. Буквально на меня, страдающего, но исключительно живучего интеллигента, азартно справлял малую нужду коренастый пришелец, реагирующий на псевдоним “мальчик”.

Таким тривиальным зэковским манером меня унижали. Потакая, так сказать, моим высоколобным “порченным” воззрениям-привычкам.

Главным объектом унижения, разумеется, было лицо оппонента. Вовремя среагировать я не сумел. Впрочем, и не успел бы, ворочаясь на правом боку, завернувшись в жалкое подобие человеческого эмбриона, с болезненно сплюснутыми веками, с руками, пропущенными в низ живота, поближе к отшибленным беззащитным ядрам, запоздало оберегая их смяточную порушенную природу.

Моча “рефлексирующего мальчика” оказалась на диво ядовитой. Так как добросовестно зашторенные глаза защипало, заломило.

Принял приличную дозу чужеродной влаги и нос, который тут же неудержимо засвербило, шибая прямо в мозги мерзопакостным ароматом.

Слепо двигая орошенной головой, я уткнулся в подушку и тотчас же попытался укрыться ее родной слежало-пуховой броней... Мое естественное брезгливое движение не осталось без внимания:

— Вован! Попытка к бегству больно карается... В очко стакан вобью! Умри на момент!

Дрожа и омерзительно ворочаясь под душистым “душем” “мальчика”, воображая себя контуженным выползнем-слизняком, я между тем ощупью подбирался к одной очевидной простейшей мысли, что, в сущности, умереть не страшно! В эту ночь я позволил над собою, над своей человеческой сутью, производить все возможные нечеловеческие опыты... И между тем я все еще живой! Все еще рассуждающий и комментирующий действия человекоподобных существ, которые, вероятно, давно относят себя к некой надчеловеческой расе, которой отныне все позволено...

Я, слизняк, свыкся с мыслью, что эти братцы — и есть посланники той непостижимой разумом сущности, которая зовется смерть... Разве эти ничтожества могут претендовать на звание посланник вечности?!