Елена Прудникова - Сталин. Битва за хлеб

«Не будет у кулака гнуться спина, то и конец миру. Труженику-рабу никогда нет никакого манифеста, отдай все платежи целиком. Чем больше этой брашке прощают, тем больше становится лентяев. Прошу об их немного бы и позасохнуть и помолчать об таких негодяях бедняках, тогда бы у всех читателей было бы на сердце очень спокойно. Он бедняк был и при царизме и сейчас такой же тоже не переродился кулаком, а той скотиной бедняком…

Прошу скажите, что это такое называется бедняк и батрак. Бедняки это есть три сорта мусорной травы: первый сорт это горькие пьяницы, а второй сорт настоящий лентяй, да хулиган. Это вся почтеннейшая советская драгоценная братка — твердая почва. Он спит сутками да лежит и надеется как на городову стену живет как у Бога за пазухой, его в газетах не забывают, да и все продналоги прощают. Жить не нажиться. А зажиточный и труженик мужик, т. е. крестьянин, который встанет с раннего утра и до поздней ночи не пивши не евши работает без отдыха. Теперь он называется по советски настоящий кулак…» ( Орфография сохранена. )

Вот так автор одним росчерком пера записывает 50 миллионов человек в пьяницы и лодыри. Почему? Ведь он отлично знает, что при тех условиях, которые сложились в русской деревне, все крестьяне просто не могут, как бы трудолюбивы ни были, создать крепкое хозяйство. Кроме трудолюбия нужно еще и здоровье и, наконец, элементарное везение. А какой самый простой путь? Правильно. Взбираться наверх по чужим спинам. Один даст лошадь соседу-бедняку просто так или за маленькую плату, а другой — за два дня отработки. Один одолжит семян просто так или за небольшой процент, другой потребует пол-урожая. Какой быстрее разбогатеет? Риторический вопрос, да?

Но дело даже не в этом. Для настоящего «трудовика» чужие льготы — не повод для обиды. Он скорее гордится тем, что ему эти льготы не нужны, для него сумма налога — не повод для жалоб, а мерило преуспевания. Как тот же Смагин или другой крестьянин, который, серьезно задетый письмом Соколова, с гордостью пишет, как выбивался из нищеты:

«Нет, гр-н Соколов, извини. За пазухой у Советской власти не сижу. Она мне действительно, когда я поднимался, помогала. А теперь я тоже налог плачу и, пожалуй, немаленький, а 50 руб. за то, что имею землю и сад в 1 десятину».

А для Соколова бедняцкие льготы — нож острый, и уж явно не потому, что на чужие копейки обзавидовался. Эти льготы подрывают основы его влияния и тем самым умаляют его самого. Большевики и кулаки боролись за власть над селом с самого начала. Советская власть формально победила, но пока крестьяне экономически зависели от кулака, он, явно или неявно, все равно был хозяином. Поэтому болезненнее всего он воспринимал не оскорбительные «наезды» — они даже льстили иной раз, — а то, что правительство выводило крестьян из-под его власти. Это еще семечки, а вот когда всё пойдёт по-настоящему, когда начнутся колхозы…

Вот ещё одно анонимное письмо:

«Говорят мужик то сер, да ошибаются, не черт ум то съел. Лопнет терпение кому заедет нож в спину это скрыто, хотя десять лет лямку тянули…»

Интересно, какую лямку тянул автор этого письма «десять лет», то есть с 1918 года? И кем он был до тех пор, ежели тогда лямки не тянул?

Как неожиданно выяснилось, в Сибири слово «кулак» имело кроме обычного еще и особое значение, связанное со столыпинским переселением. Узнала я это из письма, присланного одним из моих интернет-собеседников по форуму о. Андрея Кураева под пиком «Сергей из Хабаровска» (имен он просил не называть). Он прислал мне записанный по памяти рассказ своей бабушки о доколхозной деревне. Девочкой приехала она в Приамурье в числе столыпинских переселенцев, натерпелась и навидалась всякого. Говорила потом: «А что рассказывать? Бедовали, голодовали да работали на кулаков за просто так, вот и вся жизнь».

Итак, её отец в начале века перебрался из Белоруссии в Казахстан, но там ему не поправилось. Во время столыпинской реформы он «соблазнился и уехал в Амурскую область. Потом, знать, не раз жалел, но возвращаться было просто не на что. Денег на новом месте не было не то что на конфеты для детей, но даже на мыло. Мылись едучим зольным щёлоком.

Во-первых, земли дали не так уж много, да и ту — с кочками да кустарником („с кустом“). Во-вторых, там оказалось — не столько в тесноте, сколько в противоречиях— сразу несколько русскоязычных племён. Иначе и не скажешь, если становиться на ту сетку координат, которая выстраивалась в бабушкиных воспоминаниях.

Самым молодым и бесправным из племен были „мужики“, иначе говоря — „новотОры“ (вновь приехавшие). Было еще одно назваиьице: нахалюги. Даже слобода, в которой они селились, называлась Нахаловка.

Самым старым племенем были „гурАны“ (сами тоже вчерашние крестьяне — хотя если кто из них это помнил, то старался, наверное, вслух не говорить). Их, собственно говоря, в близком соседстве не бывало, только наезжали. Были они весьма самоуверенны и „умели себя сразу поставить“. Бабушка их почему-то не считала русскими. Далее, помню, полагала, что слово „гуран“ — это не когда хотят сказать „казак“, а когда не хотят вслух говорить „мерзавец“. Ну да, изъяснялись по-русски. На испорченном русском языке с уймой совершенно непонятных заимствованных слов. Но это были „гураны“, а не „свои“. Разграничение, можem быть, и неофициальное, однако очень строгое и ни у кого никаких вопросов не вызывавшее. Сие — задолго до революции, подчеркну После революции казаки еще раз себя показали., все с той же стороны, относясь к крестьянам не то что не как к единокровным, а далее не как к людям вообще: так называемая „семеиовхцина“…

Средним по времени появления на Амуре русскоязычным племенем, еще более враждебным для мужиков, было „кулачьё“. Я пытался объяснять бабушке: кулаки были толсе из крестьян, только побогаче. Она спорила: „Ну где ж! Мужик — одно дело, кулак — совсем другое!“ И по ее рассказам выходило: впрямь совсем другое. Которое являлось врагом номер один для „мужиков“. Разозлив одного кулака, „мужик“ автоматически становился врагом для всего кулачья в округе — которого было, надо сказать, немало. У нас на Дальнем Востоке, имея землю, не стать богатым в течение десятка лет — это надо быть врожденным клиническим идиотом! Все апаролсилы были богаты. А богатый мужик… еще когда сказал на другом краю Евразии поэт-рыцарь Бертран де Бори, кое-что видя, а кое-что (может быть, далее Вандейский бунт во время Французской буржуазной революции) предвидя: „Нрав свиньи мужик имеет, беден — глаз поднять не смеет, если лее разбогатеет, то безумствовать начнет…“ И тогда уж бедному крестьянину бывало впрямь некуда податься от них, отожравшихся, — „разве что в могилу“. У кого ещё взять лошадь внаём для пахоты? Только у кулака. Он приехал раньше, чуть ли не во времена Муравьева-Амурского, и успел „обжиться“, эксплуатируя пришлых батраков — маньчлеуров и китайцев, которые соглашались на любую плату, лишь бы она, эта плата, вообще была. У кулака все имелось, а у новоторов не имелось ничего, кроме кое-каких пожитков…