Генрих Гейне - Путевые картины

Полно ныть, и ухмыляться, и лукавить; дай ответ —
Векерлин*когда родился и Ганс Сакс покинул свет?

«Люди смертны», — заявляет человечек важным тоном.
Это, друг, не слишком ново и известно уж давно нам.

Шкуркой ссохшеюся критик мажет обувь, всем на диво;
Чтоб лилися слезы, жрет он лук поэзии ретиво.

Дай хоть Лютеру пощаду, комментатор неудачный,
Эта рыба нам вкуснее без твоей приправы смачной.

*1

«Кончил я писать трагедии, мщу я публике сурово!»
Друг, ругайся, сколько хочешь, но держи теперь уж слово.

*2

Смолкни, колкая сатира, и оставь его в покое:
Он командует стихами, этот ротмистр, в конном строе.

3

Будь девицей Мельпомена, простодушною красоткой,
Вот бы муж ей был примерный, тихий, ласковый и кроткий.

4

За грехи былые строго Коцебу карает рок:
Эким чудищем он бродит, без чулок и без сапог!

И старинное преданье возникает в полной силе —
Что вселяются в животных души тех, кто прежде жили.

Кто воркует вслед Саади*, нынче в крупном авантаже,
А по мне, Восток ли, Запад, — если фальшь, то фальшь
все та же.

Прежде пел при лунном свете соловей, seu [18]филомела;
Нынче трель Буль-буль*выводит — ту же трель,
по сути дела.

Ты, поэт маститый*, песней мне напомнил Крысолова:
«На Восток!» — и за тобою мелкота*бежать готова.

Чтят они коров индусских по особенным условьям:
Им Олимп готов отныне — хоть в любом хлеву коровьем.

От плодов в садах Шираза, повсеместно знаменитых,
Через край они хватили — и газеллами*тошнит их.

Посмотрите — толстый пастор*: он в церковном облаченье
И вовсю трезвонит, дабы тем снискать себе почтенье.

И текут к нему глухие, и слепые, и хромые,
И в особенности дамы в непрестанной истерии.

Белой мазью не излечишь и вреда не принесешь,
Ты в любой из книжных лавок эту мазь теперь найдешь.

Если дальше будет то же и почет попам продлится,
В лоно церкви мне придется поскорее возвратиться.

Буду папе я покорен, буду чтить в нем praesens Numen
Здесь же мнит себя за numen всякий поп, любое lumen [19].

Всем бы вам одну лишь шею, вам, высокие светила,
Вам, жрецы, и лицедеи, и поэты — злая сила!

Утром в церкви созерцал я комедийную игру,
С тем, чтоб проповедь в театре слушать позже, ввечеру.

Сам господь, по мне, теряет очень много потому,
Что жрецы его малюют по подобью своему.

Если нравлюсь я вам, люди, то я словно покалечен,
Если злю вас, хорошо мне это действует на печень.

«Как владеет языком он!»*Да, нельзя не засмеяться,
Глядя, как его, беднягу, заставляет он ломаться.

Много я стерпеть способен*, но одно — для сердца рана:
Нервный неженка в обличье гениального болвана.

Ты мне нравился когда-то*, как с Люциндой вел интрижку,
Но грешить с Марией в мыслях — это дерзко, это слишком!

В недрах английской, испанской и потом браминской школы*
Всюду терся, протирая — ах! — немецкие камзолы.

Дамы пишут неизменно про сердечные страданья:
Fausses couches [21], обиды злые — ох, уж эти излиянья!

Дам, пожалуйста, не троньте: сочиняют — и прекрасно!
Если дама — сочинитель, то она хоть не опасна.

Будет скоро так в журналах, как за прялкою когда-то:
Пряхи-кумушки судачат, рты разинули ребята.

Будь я Чингисхан, тебя бы уничтожил я, Китай,
Губит нас неумолимо твой проклятый «светский» чай.

Все пришло в порядок должный, успокоился и гений:
Благодушно собирает дань с минувших поколений.

Этот город полон статуй*, пенья, музыки, картин,
У ворот Гансвурст с трубою: «Заходите, господин!»

Твой хорей звучит прескверно: где размер и где цезуры?
— Обойдутся без мундира литераторы-пандуры.

Как, скажи нам, докатился ты до грубости и брани?
— Друг, на рынок отправляясь, локти в ход готовь заране.

Но ведь ты в твореньях прежних достигал больших высот.
— Лучший, смешиваясь с чернью, долю черни познает.

Мух, назойливо жужжащих, вы хлопушкой летом бьете,
А в стихи мои со злости колпаком ночным метнете.