Генрих Гейне - Путевые картины

— Посмотрите, — сказала миледи, — это мой любимый нос, я не знаю лучшего цветка на земле.

— Этот цветок, — ухмыльнулся Гумпелино, — я не могу положить на вашу прекрасную грудь, иначе пришлось бы присоединить и мое цветущее лицо, а это приложение, может быть, несколько стеснило бы вас при сегодняшней жаре. Но я принес вам не менее драгоценный цветок, здесь весьма редкий…

С этими словами маркиз развернул бумажный сверток, который принес с собой, и, не торопясь, заботливо вынул из него великолепнейший тюльпан.

Едва миледи увидела цветок, она во весь голос закричала: «Убить! Убить! Вы хотите меня убить? Прочь, прочь этот ужас!» При этом она так стала бесноваться, будто ее в самом деле хотят погубить; она прикрывала руками глаза, бессмысленно бегала взад и вперед по комнате, проклиная нос Гумпелино и его тюльпан, звонила в звоночек, топала об пол, ударила хлыстом собаку так, что та громко залаяла, и когда вошел Джон, воскликнула, как Кин*в роли короля Ричарда:

и вихрем вылетела из комнаты.

— Курьезная женщина! — сказал Гумпелино, застыв от изумления и все еще держа в руке тюльпан. В этой позе он походил на одного из тех божков, которых можно видеть с лотосом в руках на древнеиндийских надгробных памятниках. Но я куда лучше знал эту женщину и ее идиосинкразию: меня свыше всякой меры развеселило это зрелище, и, приоткрыв окно, я крикнул: «Миледи, что мне думать о вас? Где же ваш разум, ваша благовоспитанность, в особенности ваша любовь?»

В ответ она крикнула с диким смехом:

— Курьезная женщина, — повторил Гумпелино, когда мы с ним отправились в путь — навестить двух его приятельниц, синьору Летицию и синьору Франческу, с которыми он собирался меня познакомить. Квартира этих дам находилась довольно высоко на горе, и я тем признательнее был моему упитанному другу за то, что, находя подъем в гору несколько трудным для себя, он останавливался на каждом холме, переводя дух и охая: «О, Иисусе!»

Дело в том, что дома на Луккских водах расположены или внизу, в деревне, окруженной высокими горами, или же на самих горах, невдалеке от главного источника, где живописная группа строений смотрит вниз на очаровательную долину. Но некоторые дома разбросаны и поодиночке на горных склонах, и к ним приходится карабкаться между виноградниками, миртовыми кустами, каприфолиями, лаврами, олеандрами, геранью и прочими изысканными цветами и растениями; это какой-то сплошной дикий рай. Мне никогда не приходилось видеть долины очаровательнее, в особенности если смотреть вниз на деревню с террасы верхнего источника, где высятся сумрачно-зеленые кипарисы. Видишь мост, переброшенный через речку, которая называется Лимою и, разделяя деревню на две половины, в обоих концах ее образует небольшие пороги, так как сбегает по скалам, и поднимает шум, словно пытается рассказать самые приятные на свете вещи, но не в состоянии сделать этого из-за эха, со всех сторон заглушающего ее.

Но главное очарование долины заключается, конечно, в том, что она не слишком велика и не слишком мала, что душа зрителя не ширится помимо воли, а, напротив, ощущает гармоническую соразмерность с чудесным зрелищем, что самые вершины гор, как и всюду в Апеннинах, не нагромождаются в причудливом готическом беспорядке, подобно карикатурам на горы, которые мы наблюдаем наряду с карикатурами на людей в германских землях, их благородно округленные, одетые в яркую зелень контуры говорят о почти художественной культуре и чрезвычайно мелодически гармонируют с бледно-голубым небом.

— Иисусе! — простонал Гумпелино, когда мы, уже сильно согревшись от утомительного подъема в гору и от лучей утреннего солнца, достигли упомянутых мною кипарисов на возвышенности и, заглянув вниз, в деревню, увидели, как наша английская приятельница промчалась на коне через мост, мелькнув, словно романтический образ из сказки, и столь же быстро исчезла, будто сновидение. — Иисусе, что за курьезная женщина! — несколько раз повторил маркиз. — В моей скромной жизни я не встречал подобных женщин. Они попадаются только в комедиях, и я думаю, что Гольцбехер*, например, очень хорошо сыграла бы ее роль. В ней есть что-то русалочье. Как вы полагаете?

— Я полагаю, что вы правы, Гумпелино. Когда я ехал с ней из Лондона в Роттердам, капитан корабля сказал, что она похожа на посыпанную перцем розу. В благодарность за это пикантное сравнение она высыпала ему на голову целую перечницу, застав его однажды дремлющим в каюте, и к нему нельзя было подойти, чтобы не чихнуть.

— Курьезная женщина, — повторил Гумпелино. — Нежная, как белый шелк, и такая же крепкая, а на лошади сидит так же хорошо, как я. Только бы она не загубила свое здоровье этой верховой ездой. Вы не заметили сейчас длинного, тощего англичанина, мчавшегося за ней на своем тощем коне, точь-в-точь галопирующая чахотка? Народ этот проявляет излишнюю страстность в верховой езде, все свои деньги тратит на лошадей. Белый конь леди Максфилд стоит триста золотых, новехоньких луидоров — ах, а луидоры стоят так высоко и с каждым днем все поднимаются!

— Да, луидоры поднимутся еще так высоко, что бедному ученому, вроде нашего брата, и не достать до них.

— Вы понятия не имеете, доктор, сколько мне приходится тратить денег, а между тем я обхожусь при помощи одного только слуги и, лишь когда бываю в Риме, содержу капеллана при своей домовой часовне. А вот идет мой Гиацинт.

Маленькая фигурка, показавшаяся в этот момент из-за поворота холма, заслуживала скорее названия красной лилии. В глаза бросался широкий болтающийся сюртук ярко-красного цвета, изукрашенный золотыми позументами, которые сверкали на солнце, и среди всего этого красного великолепия торчала головка, обливавшаяся потом, и она кивала мне, как доброму знакомому. И в самом деле, рассмотрев поближе бледное озабоченное личико и деловито мигающие глазки, я узнал человека, которого, казалось, легче было встретить на горе Синае, чем на Апеннинах; это был не кто иной, как господин Гирш, гамбургский обыватель, не только бывший всегда очень честным лотерейным маклером, но и знавший толк в мозолях и драгоценностях так основательно, что он не только умел отличать первые от последних, но и вырезал очень искусно мозоли и оценивал очень точно драгоценности.

— Я надеюсь, — сказал он, подойдя ко мне ближе, — что вы еще помните меня, хотя я и не называюсь больше Гирш. Я зовусь теперь Гиацинтом и состою камердинером у господина Гумпеля.

— Гиацинт! — вскричал этот последний, изумленный и пораженный нескромностью своего слуги.