Генрих Гейне - Путевые картины

В то время как подобные замечания игриво сыпались с нежных уст миледи, на полных, розовых губах Франчески порхала улыбка удовлетворения. Говорила она мало. Походка ее не отличалась уже, однако, таким томным блаженством отречения, как в предыдущий вечер; скорее она выступала победоносно, и каждый шаг был — словно трубный звук; в то же время в движениях ее сказывалась победа не столько мирского, сколько духовного свойства; она как бы являла собой образ торжествующей церкви, и вокруг головы ее колебалось невидимое сияние. Но глаза, смеявшиеся как бы сквозь слезы, стали вновь по-земному ребяческими, и от ее испытующего взгляда не скрылась ни одна принадлежность костюма в пестром человеческом потоке, проносившемся мимо нас: «Экко, — восклицала она, — что за шаль! Маркиз должен купить мне такого же кашемиру на тюрбан, когда я буду танцевать Рокселану*. Ах! Он обещал мне и крест с брильянтами!»

Бедный Гумпелино! На тюрбан ты легко согласишься, но крест принесет тебе немало тяжелых минут; однако синьора будет до тех пор мучить и пытать тебя, пока ты, наконец, не решишься и на это.

Церковь, где показывают луккский чудотворный крест, принадлежит к монастырю, название которого я сейчас не припомню.

Когда мы вошли в церковь, перед алтарем лежало, распростершись на коленях, около дюжины монахов, погруженных в безмолвную молитву. Лишь время от времени все они как бы хором произносили несколько отрывочных слов, как-то жутко отдававшихся под пустынными сводами. В церкви было темно, и только сквозь небольшие расписные окна падал пестрый свет на лысые головы и коричневые рясы. Тусклые медные лампы скудно освещали почерневшие фрески и престольные образа, на стенах выступали деревянные головы святых, ярко разрисованных и ухмылявшихся в неверном освещении, как будто живые. Миледи громко вскрикнула и показала на могильную плиту у наших ног, где в рельефе изображен был епископ в митре и с посохом, со скрещенными руками и отдавленным носом. «Ах, — прошептала она, — я грубо наступила ему на каменный нос; теперь он явится мне во сне — то-то будет мне нос!»

Ризничий, бледный молодой монах, показал нам чудотворный крест и рассказал о чудесах, которые он творит. Я легко поддаюсь настроению, и, может быть, лицо мое при этом рассказе не выразило недоверия; у меня бывают приступы веры в чудеса, в особенности там, где место и время, как в данном случае, способствуют такой вере. Тогда я готов верить, что все в мире чудо, и сама всемирная история — легенда. Может быть, я заразился верой в чудеса от Франчески, целовавшей крест с диким воодушевлением? А не менее дикая насмешливость бойкой британки показалась мне крайне неприятной. Быть может, эта насмешливость тем более задевала меня, что я и сам чувствовал себя не вполне свободным от нее, но отнюдь не мог признать ее похвальной. Нельзя ведь отрицать, что насмешливость, радость по поводу противоречий мира заключает в себе что-то злобное, серьезность же более сродни добрым чувствам; ведь добродетель, свободолюбие и сама любовь по существу своему очень серьезны. Но есть сердца, в которых смешное и серьезное, злое и святое, жар и холод перемешаны так причудливо, что трудно судить о них. Такое сердце билось и в груди Матильды; порой это был ледяной остров, на гладкой, зеркальной поверхности которого расцветали самые страстные и жгучие пальмовые рощи, порой это бурно пылающий костер, внезапно засыпаемый хохочущей снежной лавиной. Ее вовсе нельзя было назвать плохой, ни даже чувственной при всей ее распущенности; я думаю даже, что усвоила она только забавную сторону чувственности и тешилась ею, как глупой игрой в куклы. Для нее было чисто юмористическим наслаждением, лишь потребностью сладостного любопытства — смотреть, как тот или иной чудак будет вести себя в состоянии влюбленности. Как не похожа на нее была Франческа! В ее мыслях и чувствах было католическое единство. Днем она была томной, бледной луной, ночью превращалась в пылающее солнце. Луна дней моих! Солнце ночей моих! Никогда больше я не увижу тебя.

— Вы правы, — сказала миледи, — я тоже верю в чудотворную силу креста. Я уверена, что если маркиз не станет слишком жаться по поводу брильянтов к обещанному кресту, то этот крест сотворит над синьорой ослепительное чудо, и она в конце концов так будет ослеплена им, что влюбится в нос маркиза. Кроме того, я часто слышала о чудотворной силе некоторых орденских крестов, способных превратить честного человека в мошенника.

Так посмеивалась эта красивая дама над всем окружающим, кокетничала с бедным ризничим, смешно извинялась перед епископом с отдавленным носом, почтительно отклоняя возможный с его стороны ответный визит, а когда мы дошли до чаши со святой водой, она опять во что бы то ни стало захотела превратить меня в осла.

Действительно ль то было настроение, внушенное мне местом, где мы находились, или же я хотел как можно резче оборвать насмешки, в сущности раздражавшие меня, — я проникся надлежащим пафосом и произнес:

— Миледи, я не люблю женщин, презрительно относящихся к религии. Красивые женщины, чуждые религиозности — как цветы без запаха; они похожи на те холодные, трезвые тюльпаны, которые из своих китайских горшков смотрят на нас так фарфорово, и если бы обладали даром речи, то, конечно, разъяснили бы нам, как они совершенно естественным путем развились из луковиц, как для цветка вполне довольно, если он не пахнет дурно, и как вообще нет никакой необходимости разумным цветам чем бы то ни было пахнуть.

Уже при слове «тюльпан» миледи оживленно зажестикулировала, и пока я говорил, ее идиосинкразия к этой породе цветов оказала на нее такое действие, что она в отчаянии закрыла уши. Отчасти продолжая дурачиться, но в то же время и с настоящей обидой, так как самолюбие ее было задето, она бросила на меня полный горечи взгляд и тут же с резкой, из глубины души вырвавшейся насмешкой, спросила:

— А вы, дорогой мой цветок, какую из существующих религий считаете своею?

— Я, миледи, все религии считаю своими; аромат моей души возносится к небу и опьяняет даже вечных богов!

Синьора, не понимая нашего диалога, который мы вели преимущественно на английском языке, решила, бог весть почему, что мы спорим о преимуществах наших соотечественников. Она стала хвалить и англичан и немцев, хотя в глубине души считала первых не умными, а вторых глупыми. Очень дурно отзывалась она о пруссаках, страна которых, согласно с ее географией, расположена далеко за пределами Англии и Германии; особенно же дурно отзывалась она о прусском короле, великом Федериго, роль которого танцевала в прошлом году в балете в свой бенефис ее соперница, синьора Серафина; вообще этот король, а именно Фридрих Великий, странным образом все еще живет в итальянских театрах*и в памяти итальянского народа.