Александр Пушкин - Переписка 1826-1837

Ты спрашиваешь о Чедаеве? Как очевидец я ничего не могу сказать тебе о нем; я прежде к нему не езжал и теперь не езжу. Я всегда считал его человеком начитанным и без сомнения весьма умным шарлатаном в беспрерывном параксизме честолюбия, — но без духа и характера как белокурая кокетка, в чем я и не ошибся. Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним; весь, — с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, [1507]— на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлек его к позволению отдать в печать пасквиль этот, — а на последнего за то, что пропустил оный. Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot [1508]и какие-то немецкие Шустера-Метафизики! Но полно; еслиб ты не вызвал меня, я бы промолчал о нем, я не люблю разочаровывать; впрочем спроси у Т[ургенева], [1509]который на днях поехал в Петербург, он может расскажит происшествие это не так, как я, и успокоит на счет Католички.

Ты хочешь печатать оставшиеся строки от Занятия Дрездена. Напрасно. Ты увидишь, как статья будет гола. Лучше я тебе пришлю какую-нибудь другую статью, а ты возврати мне эту. Впрочем как хочешь; всё отдаю на волю моему отцу и командиру. Только ради бога пришли мне копию с Занятия Дрездена, зачертя в ней карандашем всё то, что зачертила ценсура кровавыми чернилами. Да присылай скорее, без замедления, не клади в долгой ящик, у меня не осталось даже и черновой тетради. Прости.

Денис Давыдов.

23 ноября — Москва, на Пречистенке в собственном доме.

Можешь ли дать мне заимообразно первые десять томов Голикова на десять дней. Они мне нужны для справок по бумагам Петра Великого, которые хочу издать.

Хочешь ли для своего Современника ученую рефютацию брошюрки Устрялова? Мне читали начало опровержения, и оно будет очень дельное, но дописать его хотят только, если уверятся, что она будет напечатана.

Адрес: Александру Сергеевичу Пушкину.

Неужели в самом деле ты не хочешь ходить ко мне, Александр Сергеевич. Это производит в душе моей неприятное колыхание. Уповаю, что нынче наслаждусь твоим лицезрением.

Ж.

Адрес: А. С. Пушкину.

Вигель мне сказывал, что он вам доставил критику статьи Булгарина. Если она у Вас, пришлите мне ее. Получили ли вы 4 № Соврем.[енни]ка и довольны ли Вы им?

Адрес: Е.[го] с.[иятельству] кн. Одоевскому etc.

Я хотел было послать к вам статью Виг.[еля], но у меня перехватила ее Редакция Л.[итературных] П.[рибавлений], которая взялась завтра Вам ее доставить, между тем ее перепишут и пустят в ход. Статья прекрасна, но ценсура наверное уничтожит в ней лучшую половину. Капитанскую дочь я читал два раза сряду и буду писать о ней особо в Л.[итературных] Пр.[ибавлениях] — комплиментов Вам в лице делать не буду. — Вы знаете всё, что я об Вас думаю и к Вам чувствую, но вот критика не в художественном, но в читательском отношении: Пугачев слишком скоро после того как о нем в первый раз говорится, нападает на крепость; — увеличение слухов довольно растянуто — читатель не имеет времени побояться за жителей Белогорской крепости, когда она уже и взята. Семейство Гринева хотелось бы видеть еще раз после всей передряги: хочется знать, что скажет Гринев, увидя Машу с Савельичем. Савельич чудо! Это лице самое трагическое, т. е. которого больше всех жаль в Повести. Пугачев чудесен; он нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачева. По выражению Иосифа Прекрасного, Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева, и недовольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело. Маша так долго в его власти, а он не пользуется этими минутами. Покаместь Швабрин для меня имеет много нравственно-чудесного; может быть как прочту в 3-й раз лучше пойму. О подробностях не говорю, об интересе тоже — я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести.

Одоевский.

Очень вам благодарен — я вечно дома, а перед Вами кругом виноват — да чорт знает как я изленился.

7 дек.

Ambassade de Franse en Russie

—

Corresp. № 1538

St.-Pétersbourg, le 23/11 Décembre 1836.

Monsieur,

Une commission s’occupe actuellement en France des règles à établir pour la propriété littéraire et surtout des moyens de prévenir la contrefaçon des livres à l’étranger. Cette commission a desiré obtenir des renseignements sur la législation et les usages de Russie à cet égard; elle voudrait avoir les textes de lois, ukases et règlements qui se rapportent à cette question. Il importe de connaître quelle est la durée et la manière dont se transmet en Russie cette propriété, les bases et les limites qui lui sont assignées; de savoir si des conventions diplomatiques ou des dispositions particulières rendent cette législation commune à d’autres pays.

Les règlements qui traitent de la propriété littéraire en Russie doivent vous être connus mieux qu’à personne, et vos réflexions ont dû se porter souvent sur les améliorations que comporterait ce point de législation. Vous seconderiez utilement mes recherches en me faisant part des règles et des usages en vigueur, et en même temps de votre opinion sur les mesures que vous croiriez pouvoir être adaptées simultanément par les divers gouvernements dans l’intérêt des auteurs on de leurs ayant-droit. Votre obligeance, Monsieur, m’est assez connue pour que je vous adresse avec toute confiance cette demande de renseignements détaillés sur une aussi grave question.

Agréez, Monsieur, l’assurance de la considération très distinguée, avec laquelle j’ai l’honneur d’être,

Monsieur, votre très humble et obéissant serviteur Barante.

A Monsieur de Pouchkin etc. etc. etc. [1510] [1511]

Mon cher Ami! Voici le libretto de l’opéra. Quant aux deux pièces en vers dont je vous ai parlé, je n’ai pas eu le temps de les mettre au net et je vous les enverra une autre fois. Si vous avez envie de mettre à la lecture de mon libretto toute l’attention que pourrait mériter un ouvrage profondément medité, vous trouverez — j’ose l’espérer — que le drame n’y est nullement tué; au contraire, c’est toujours au drame, en cas de collision, que j’ai sacrifié les beautés lyriques. Personne ne remarque la peine inonie que m’a coûtée cette composition; je m’en glorifie: c’est une preuve, que j’ai vaincu la difficulté. Mais ce qu’on aurait dû remarquer, c’est que dans tout le libretto il n’y a pas jusqu’à la moindre chose qui ne soit intimement li ée au sujet de la pièce; le choeur initial indique déjà toute l’histoire de Sussanine. Le caractère de Ваня est tout-à-fait de mon invention; on a tout attribué aux qualités personnelles de M-lle Воробьев; on ne voit pas que c’est le poëte qui a créé la naïveté et les grâces enfantines de ce caractère. Au reste je ne m’en soucie guère; je suis content moi-même et c’est tout ce qu’il me faut. J’ai médité à ce que vous m’avez conseillé an sujet du pseudonyme. Vous avez parfaitement raison, si on considère les avantages de cette mystification; mais cela ne s’accorde pas avec mes principes, avec le système que j’ai suivi jusqu’aujourd’hui; ce serait reculer devant l’imbécillité du public que j’ai toujours bravée et que je finirai par braver. J’ai rompu en visières avec le monde; il faut que je le combatte loyalement; la victoire sera à moi, ne fût ce qu’après ma mort… j’ai la conscience de moi-même! Il y avait un temps où je blâmais dans mon coeur ceux qui, sachant ce que je valais, n’avaient pas le courage d’intercéder en ma faveur; maintenant j’en suis très content; je ne veux devoir qu’à moi-même ce que j’extorque du public, quelque peu que ce soit.