Джон Толкин - О волшебных историях

В этой теории истина, по–моему, вывернута наизнанку. Чем ближе космогонический миф или аллегория к своему предполагаемому архетипу, тем менее он интересен, тем меньше в нем от мифа, действительно способного рассказать что–то о происхождении мира. Давайте на минуту предположим вслед за «метеорологической» теорией, что в мире нет существ, прямо соответствующих мифологическим «богам», — нет столь выдающихся личностей, есть лишь астрономические объекты и метеорологические явления. В таком случае расположить эти объекты и явления по иерархической лестнице можно, лишь персонифицируя их, придавая им человеческие индивидуальные качества. Персонификация возможна только при перенесении черт характера конкретной человеческой личности. Возможно, боги и получили красоту и различный цвет кожи благодаря великолепию природы, но именно человек добыл для богов эти дары, отделил и их самих от обычного солнца, луны и облаков, именно человек наделил богов индивидуальностью, персонифицировал их. И наконец, отблеск или тень божественного боги тоже получили при непосредственном участии человека из сотворенного им невидимого вторичного мира. Между высшей и низшей мифологией нет глубокого различия. Их герои живут, если живут вообще, одной и той же жизнью так же, как в мире смертных уживаются короли и крестьяне.

Давайте рассмотрим, казалось бы, типичный пример космологического мифа о верховных богах–олимпийцах: скандинавский бог Тор. Его имя (в данном случае норвежский вариант) означает «гром», а его молот, Мьёлльнир, легко ассоциируется с молнией. И все же Тор обладает (судя по сохранившимся памятникам) весьма определенным человеческим характером, яркой индивидуальностью, которой гром и молния лишены, хотя некоторые черты характера Тора и соотносятся с этими метеорологическими явлениями, например: рыжая борода, громкий голос, яростный темперамент и бешеная, всесокрушающая сила. Тем не менее было бы бессмысленно задаваться вопросом, что появилось раньше: космогоническая аллегория о персонифицированном громе, который гремит в горах, дробит скалы и валит деревья, или истории о гневливом, необычайно сильном, но не особенно умном рыжебородом фермере, который во всем (кроме разве что роста) похож на любого другого скандинавского фермера (boendr), глубоко почитающего Тора. Существуют разные мнения: образ рыжебородого фермера возник в результате измельчания и приземления образа бога–Тора или, напротив, обычный человек «возвысился» и превратился в бога. Не уверен, что какая–либо из этих точек зрения справедлива, особенно если брать их по отдельности, если настаивать, что один из процессов — приземление или возвышение — предшествовал другому. Разумнее предположить, что рыжебородый фермер влез в историю как раз в тот момент, когда Тор–громовник получал лицо и голос; что всякий раз, когда сказитель слышал, как бушует в своем доме фермер, ему слышалось ворчание грома в горах.

Конечно, Тора следует признать представителем высшей мифологической аристократии: одним из правителей мира. Но все же история, рассказанная о нем в «Песни о Трюме» («Старшая Эдда»), — и это, конечно, просто волшебная сказка. Как и весь скандинавский эпос, «Песнь о Трюме» достаточно древняя, но не очень — 900 год н.э. или немного раньше. Нет, однако, никаких причин полагать, что раз эта история по типу относится к народным сказкам и не отличается особой возвышенностью, значит, она «не самая первая». Если бы мы могли двигаться назад по оси времени, мы, возможно, увидели бы, как кое–что в этой волшебной сказке меняется, как она превращается в сказки иного жанра. Но пока существовал бы Тор (любой громовник, не обязательно скандинавский), была бы и сказка. Исчезни сказка — и останется только гром, речи которого еще никогда не слышал и не понимал человек.

Иногда в мифологии действительно ощущается нечто «возвышенное»: божественные качества, право на власть (в отличие от обладания властью), заслуженное поклонение — в общем, «религия». Эндрью Лэнг как–то сказал (и его за это до сих пор хвалят), что мифология и религия (в строгом смысле слова) — два разных понятия, которые неразрывно переплелись, хотя мифология сама по себе почти не имеет религиозного значения [7] Это подтверждается тщательным и прочувствованным изучением «примитивных» народов, то есть народов, которые, как и их предки, исповедуют язычество и, как мы выражаемся, «нецивилизованны». При беглом взгляде на их фольклор вам откроются лишь самые примитивные мифы, при более тщательном анализе вы обнаружите космогонические мифы, но лишь терпение и понимание души народа откроет вам его философию и религию — то, чему он действительно поклоняется. Причем далеко не всегда предметом поклонения являются «боги»; или отношение к ним может меняться, часто в зависимости от индивидуального характера божества. .

Так или иначе, мифология и религия переплелись — а может быть, когда–то в давние времена их разъединили, — и с тех пор они медленно, через лабиринт ошибок, через хаос движутся к новому слиянию. Даже у сказок как жанра есть три лика: мистический, для изображения сверхъестественного; магический, для изображения природы; зеркало жалости и презрения, отражающее Человека. Основной лик Волшебной Страны магический. Частота появления волшебной сказки в двух других обличиях (таковое случается) зависит от конкретного рассказчика. Волшебную сказку можно использовать как Miroir de Homme (Зеркало Человека); а можно и (хотя и не с такой легкостью) превратить в орудие Тайны, в мистерию. Этого, по крайней мере, пытался добиться Джордж Макдоналд, и наградой ему были его лучшие истории, отмеченные красотой и мощью (например, «Золотой ключ», котирый он называл волшебной сказкой), или просто хорошие (например, «Лилит», которую он называл романом).

Давайте ненадолго вернемся к «супу», о котором я уже упоминал. Говоря об истории развития сказок, и особенно волшебных, следует заметить, что «горшок с супом», этот волшебный горшочек, кипел всегда, и в него постоянно добавляли новые ингредиенты, вкусные и невкусные. По этой причине (берем первый попавшийся пример) тот факт, что в XIII веке историю, напоминающую гриммовскую «Королевну–гусят–ницу», рассказывали о Берте Большая Нога, матери Карла Великого, абсолютно ничего не доказывает: ни того, что эта история в XIII веке «спускалась с Олимпа или из Асгарда и по дороге прихватила с собой легендарного древнего короля, а в дальнейшем превратилась в „семейную сказку“»; ни того, что она, наоборот, «возносилась» на Олимп. Сейчас эта сказка широко известна и не связывается ни с матерью Шар–леманя, ни с какой–либо другой исторической личностью. Из одного этого мы, конечно, не можем сделать вывод о том, что она никакого отношения к Берте Большая Нога не имеет, хотя чаще всего именно такие выводы и делаются. Уверенность в этом должна быть основана, например, на таких деталях, которые, согласно мировоззрению исследователя, невозможны в «реальной жизни», так что он просто не поверит этой истории, даже если бы ее связывали только с именем Берты Большая Нога; или на существовании бесспорных исторических свидетельств о том, что настоящая жизнь Берты была совсем не похожа на писаную, так что исследователь не поверит рассказу, даже если его мировоззрение допускает в «реальной жизни» все, о чем идет речь.