Газета Завтра Газета - Газета Завтра 307 (42 1999)

...........................

Что от бранных щедрот до потомства дойдет?

Неужели один только Стыд?

Отрекаясь от родного "хмурого неба", остается уповать лишь на что-то высшее, что-то иное:

Не к этой свободе тянусь,

с годами люблю все сильнее

не родину эту, не Русь,

не хмурое небо над нею, -

и это, конечно! — но взгляд,

бросая на наши равнины,

взыскуешь невидимый град

из этой духовной чужбины...

Одно стихотворение "Репетиция парада" 1968 года, второе — "Абаканский бестиарий" 1992 года, разница в 20 с лишним лет, но ощущение своей чуждости, своего неучастия во всем остается:

и пока из созвездия Псов на решительный слет

Homo monstrum летит, и расплавленный вар под стопою

вместе с призраком ржавым в азиатские степи плывет,

все путем, говорят со столба,твоя гибель с тобою.

Все путем, господа и товарищи! В СССР

если где-то стоят на своем, то стоят до упора.

Потому нет кровавее этих румяных химер,

ибо где исполнитель, где жертвы — не знает Аврора.

Может быть, есть правота в том, что нелепо, подобно диссидентам, бороться с властями, ибо они — часть нас самих, вышли из нас, но и в этом случае все равно есть два выхода: бороться за душу каждого из соплеменников, или же отвернуться ото всех сразу, ибо "поразительно, как в русском человеке все намешано — профессиональное убийство и гуманизм". И поэтому Олег Чухонцев не верит ни в какие перемены, "нельзя же очеловечить людоеда". Он с иронией смотрел на искренних романтиков, желающих вновь все переделать, он видит их "историческую близорукость".

Скорее, его уже вполне устраивал сам режим, позволивший ему занять позицию неприятия всего и неучастия во всем. Он уже "готов был согласиться с Чаадаевым, считавшим, что деспотизм способствует расцвету искусств, поскольку стимулирует личность на противостояние вызову".

Я не из этой страны, а из этого века,

как сказал мне в Париже старый зэк Сеземан.

Он сам себя ощущает Чаадаевым, пробует даже писать от его имени, и как писать — не только о себе, но и о народе:

Да что я, не в своем рассудке:

Гляжу в упор — и злость берет:

ползет, как фарш из мясорубки,

по тесной улице народ.

Влачит свое долготерпенье

к иным каким-то временам.

А в лицах столько озлобленья,

что лучше не встречаться нам.

Это тоже одна из загадок нашей интеллигенции: уничтожение в себе национального чувства, русскости, почвенности, уничтожение с чисто русским вызовом, с русским максимализмом.

Сергей Аверинцев как-то писал, анализируя творчество Осипа Мандельштама, пытавшегося уничтожить в себе еврейство:

"Поэт был потрясен примером Чаадаева — русского человека, и притом человека пушкинской эпохи, то есть самой органической эпохи русской культуры, избравшего католическую идею единства. Мандельштам угадывает в чаадаевской мысли освобождающий парадокс, родственный тем парадоксам, без которых не мог жить он сам... Мандельштам пожелал "не стать, а быть русским", а был ли для этого "не стать, а быть", более убедительный вариант, чем подражание русскому пути Чаадаева, выведшему его за пределы русского".

Русский путь выхода из русскости Олега Чухонцева на самом деле противостоит не только почвенный традиции русской литературы, но даже и невольной имперскости Иосифа Бродского, вспомним хотя бы его знаменитое стихотворение, где региональности, "окраинности" Тараса Шевченко он противопоставляет всемирность Александра Пушкина. Не найдешь такого отчуждения от русской действительности и у Юнны Мориц, кстати, родом из того же поколения "детей 1937 года". Как ни покажется парадоксальным, Юнна Мориц скорее ищет себя в том народе, за пределы которого стремятся выйти искушенные Чаадаевым русские интеллектуалы:

Вчера я пела в переходе

и там картину продала

из песни, что поют в народе,

когда закусят удила.

В противовес своему сверстнику Олегу Чухонцеву, как от чумы убегающему от кровавых имперских химер, Юнна Мориц тоскует о поэзии большого стиля:

Поэзию большого стиля

шмонают все кому не лень, —

ей контрабанду не простили

великолепья в черный день.

Но пуще славы и простора,

что весь увит ее плющом, —

ей не простили вход, который

для посторонних воспрещен.

Уже и Гитлера простили,

и по убитым не грустят.

Поэзию большого стиля

посмертно, может быть, простят...

Даже в ее недавних резких стихах, бичующих нынешнюю власть, нынешнее скотство, обывательскую зависть к западному миру, ко всем этим "Вошь энд гоу", она не отделяет себя и русское еврейство от общего российского разора:

Гляжу в телеящик: из задницы голой

оружие пытки торчит,

права человека не взяты Анголой,

а также другими на щит

...

до полной стабильности —

самая малость:

уж красок полно для волос!

Как мало еврея в России осталось,

как много жида развелось...

Даже Андрей Битов чувствует сегодня тоску по имперскости, по былой советской всечеловечности, по дружбе народов, по русской размашистости в реальных делах, от полета Гагарина до громких хоккейных побед.

В своей поперечности, в сознательном желании "пройти мимо, приподняв воротник" Олег Чухонцев этого периода, этого состояния становится близок разве что только такому своему сверстнику, как рожденному в 1937 году Давиду Маркишу, столь же отчужденному от былой родины, но по принципиальным национальным причинам:

Я говорю о нас, сынах Синая,

О нас, чей взгляд иным теплом согрет.

Пусть русский люд ведет тропа иная,

До их славянских дел нам дела нет.

Мы ели хлеб их, но платили кровью.

Счета сохранены, но не подведены.

Мы отомстим — цветами в изголовье

Их северной страны.

Когда сотрется лаковая проба,

Когда заглохнет красных криков гул,

Мы станем у березового гроба

В почетный караул...

Но отчуждение Давида Маркиша принципиально иное, нежели отчуждение Олега Чухонцева. Отвернувшись от былой родины, Маркиш вошел в иное единство, в иную державность, отнюдь не ощущая себя одиноким изгоем, он как бы перешел на сторону "своих", укрывшись за стенами Синая. Столь же разнятся, к примеру, позиции Адама Мицкевича и Печерина. Мицкевич был в своем польском стане, приветствовал своих восставших, а Печерин, с его "Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья", укрылся в Ирландии в католическом монастыре, но и там оставался одиноким, ибо не мог изжить из себя русскости, писал страстные письма в русские славянофильские журналы и даже под старость стал печататься в них. Чаадаевский искус — тяжелейшее психологическое испытание, ничего кроме страдания не приносящее. Не принес этот искус и Олегу Чухонцеву ничего, кроме ощущения в себе самом двойного подполья, ничего, кроме тотального одиночества и пессимизма. Ему по-прежнему чужды грезы о Третьем Риме, но и какого-то иного выхода он не видит ни в себе, ни в своем русском народе: "Может быть, как популяция мы и вовсе исчезаем, как какой-нибудь саблезубый тигр, у которого клыки были слишком велики и не приспособлены для мелкой живности..."