Сергей Кремлев - Россия и Германия: Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера

А пока возвратимся в кабинет Молотова. Ведь там Дирксен уже рвется объясниться с его хозяином:

— Господин Молотов, этому меморандуму придается чрезмерное значение. Тем более, что рейхсканцлер тут же полностью дезавуировал Гугенберга.

— А мировая пресса уделила ему огромное внимание!

— Да, антигерманская. Она и к СССР относится не лучшим образом. Это же, как вы всегда подчеркиваете, буржуазная печать. К тому же меморандум воспроизведен в ней с рядом явно злонамеренных искажений.

— Да, я читал и газетный текст, и аутентичный. Вы правы, но лучше бы вообще не иметь поводов для таких анализов.

— Согласен… Однако поводы возникают не только по нашей вине. Скажем, еще недавно советская общественность категорически осуждала Версальский договор. А теперь наш курс на его ревизию расценивается вашей печатью как военная угроза.

— Наша позиция в этом вопросе не изменилась…

— Возможно, но Радек в Гдыне сделал запись, что «море связывает Польшу и СССР»!

— Впервые слышу это от вас, но что же тут одиозного?

Дирксен промолчал. Молотов удивился так искренне… Было похоже на то, что он действительно не знал о каверзе Радека. И пока посол раздумывал, Молотов вел дальше:

— Зато можно ли пройти мимо такого факта, как интервью Геббельса, где он ставит на одну доску Рапалло и Версаль?

Дирксен горячо перебил премьера:

— Я уверен, что это, как и в случае с Гугенбергом, газетная фальшивка! В конце мая я говорил в Берлине с рейхсканцлером, с министрами Герингом, Фриком и другими. С Геббельсом тоже. Все самым положительным образом относятся к развитию германо-советских отношений. Надеюсь, эта беседа и поможет ликвидировать все трения и недоразумения. Я очень благодарен за то, что вы нашли время для личной встречи.

Молотов встал, прощаясь. Встал и Дирксен, взволнованный разговором еще больше, чем до его начала. Протягивая руку Молотову, он все-таки не выдержал:

— Вряд ли мы скоро увидимся, господин Молотов, если увидимся вообще. Так позвольте мне сказать на прощание неофициально и от чистого сердца: дружить со всеми в нашем жестоком мире нельзя. Друзей легко терять, а приобретать не только тяжелее. Взамен утраченных их можно так и не найти.

ПОСЛЕ ухода Дирксена Молотов еще долго стоял, глядя на закрывшуюся дверь. Потом опять сел в кресло и задумался…

Оставим его наедине с самим собой, читатель, и попробуем разобраться кое в чем сами. Вячеславу Молотову было тогда сорок три года. Родился он в вятской слободе Кукарка в семье приказчика, в 1890 году. В тот год юный Герберт фон Дирксен переступил порог берлинской гимназии императора Вильгельма.

Молотов (тогда еще, впрочем, Скрябин) в двенадцать лет начал учиться в Первом Казанском реальном училище. А в девятнадцать его арестовали и выслали на два года в Вологду. Дирксен в это время путешествовал вокруг света.

После ссылки молодой вятич поступил в Петербургский политех, но курс обучения закончил по другому «факультету»: партработа, аресты, партработа, легальная «Звезда», полулегальная «Правда», аресты, думская избирательная кампания большевиков, аресты.

«Диплом» за этот «университетский курс» он писал «на практике» в сибирском селе Манзурка Иркутской губернии — в ссылке.

После побега оттуда в мае 1916 года «молодой специалист» Молотов получил по рекомендации Ленина и «распределение» — в Русское бюро Центрального Комитета партии.

Событий Октября семнадцатого года Молотов, пожалуй, толком и не рассмотрел. Он их готовил. Члену Военно-революционного комитета и впрямь было не до исторических наблюдений — по горло хватало ежедневной работы. Собственно, год за годом ее было потом выше горла: уполномоченный ЦК на Волге в Гражданскую, позже — Нижний Новгород, Донбасс, Харьков. Плюс оппозиция «справа», оппозиция «слева»…

В тридцать один он — секретарь ЦК, в тридцать шесть — член Политбюро, в сорок — Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Совета Труда и Обороны.

За двадцать лет такой кутерьмы он, конечно, кое-какого дипломатического опыта поднабрался. Но где ему тут было до Чичерина, срывавшего овации на Генуэзской конференции после блестящих речей на французском и английском языках, и писавшего литературные этюды о Моцарте.

Максим Литвинов лингвистом был послабее Чичерина, но с женой англичанкой и «другом» Эррио объяснялся тоже без переводчика. Знал он и немецкий — как и всякий еврей с западной российской окраины.

Знал Литвинов и Европу — не понаслышке, не по официальным визитам, а по эмиграции. Причем в «чичеринском», а потом и в «литвиновском» НКИДе Литвинов в этом отношении исключением не был. Там собралась компания партийных интеллигентов, под стать обоим наркомам. Это были революционные космополиты. Не просто «граждане мира», а граждане нового мира, для которого они и работали.

СССР первых лет был для них не столько центром, сколько лишь частью этого грядущего мира. А если даже и центром, то лишь как главная база, как ударная сила.

Европа, однако, после революционного всплеска хотя и бурлила, но не закипала. «Дипломатам революции» пришлось заняться рутинной работой внешнеполитического обеспечения государственного строительства. Справлялись они вначале с этим делом неплохо и заработали на этом авторитет как за кордоном, так и дома.

Да, собственно, и задачи тогда были какие? Прорвать политическую изоляцию, добиться дипломатического признания СССР… С «примесями спирта» и с изменением процентных ставок кредитов в первые годы существования Наркомата иностранных дел особенно разбираться не приходилось.

Кочуя из одной европейской (а то и азиатской) столицы в другую, они счастливо избегали участия во внутренней партийной борьбе. Формальных оппозиционеров и троцкистов среди них было не так уж и много. Крупное исключение являл собой Христиан Раковский, но это был дипломатический кадр «первого призыва».

Короче, НКИДу доверяли, не очень вмешиваясь в его работу, потому что дипломатия — дело лишь чуть менее тонкое, чем разведка. Недаром они и идут всегда рука об руку…

Отношения с разными странами были разными, но в основе своей однотипными. Фашистская Италия Муссолини тут из общего ряда не выпадала, в том числе и по характеру отношения государства к «еврейскому» вопросу.

Новая ситуация возникла лишь тогда, когда Германия резко и быстро отбросила Веймарский парламентаризм и вручила свою судьбу ярко выраженной авторитарной личности — Гитлеру. И он с самого начала своей политической карьеры не только не скрывал, но подчеркивал как свой принципиальный авторитаризм, так и антиеврейство.

Не хочу оправдываться — факт есть факт, и не буду также утомлять тебя, читатель, перечислением фамилий евреев в руководстве НКИДа СССР и нашей внешней разведки к 1930-м годам.