Найджел Кауторн - Замурованная. 24 года в аду

Пока семья Фрицля проходила свое восстановление в клинике Мауэр, их мучитель находился в тюрьме, под надзором с целью предотвращения самоубийства. Он снова был взят под охрану в тюрьме Св. Польтена, в столице провинции в Нижней Австрии, пока против него велось дело по подозрению в изнасиловании, инцесте, похищении, противоправном лишении свободы, жестоком обращении, оказании давления и обращении в рабство.

После повторного слушания прокурор Герхард Зедлацек сказал: «Он совершенно холоден, совершенно неэмоционален».

Но адвокат Фрицля, доктор Рудольф Майер, один из самых лучших адвокатов Австрии, изображал иную картину. Фрицль, по его словам, просто обезумел. «Это действительно был удар для него, – сказал Майер. – Он расколот и раздавлен. Он эмоционально сломлен».

Несмотря на то что Фрицль сознался в том, что является отцом семерых детей своей дочери, Майер оставался непреклонен. «Заявления об изнасиловании и обращении в рабство не были доказаны, – чеканил он. – Мы должны пересмотреть признания, которые зашли так далеко».

8 мая 2008 года Рудольф Майер обнародовал заявление в защиту своего клиента. Это была исповедь, сделанная Фрицлем перед австрийскими прокурорами и переданная газетчикам по его запросу. Хотя он просто пытался объяснить, если не извиниться, свое поведение – это проливало свет на темные мотивы, которые побудили его к таким действиям.

«Я вырос в бедной семье, – рассказывал Фрицль. – Отец мой был никчемным прохвостом, который все время изменял матери, и она выгнала его за порог, когда мне было четыре года, – и поделом. Так мы остались вдвоем.

Моя мать была сильной женщиной. Она привила мне дисциплину, послушание и усердие. Она дала мне возможность получить хорошее образование и рабочую практику, а сама всегда работала не покладая рук и бралась за самую тяжелую работу, чтобы прокормить нас обоих.

Она была строгой, насколько это было необходимо. Она была лучшей женщиной на свете. В каком-то смысле я был ей мужем. Дома она была главной, но я все же был единственным мужчиной в семье».

Это вызвало очевидный вопрос – связывали ли Фрицля и его мать какие-либо сексуальные отношения? На вопрос, была ли у него такого рода связь с его матерью, он ответил: «Нет, никогда. Моя мама была порядочной, самой порядочной женщиной. Я любил ее больше всего. Я восхищался ей. Очень восхищался. Но естественно, ничего такого я не делал. У нас ничего не было».

На вопрос, были ли у него сексуальные фантазии на тему его матери, он ответил: «Да, вероятно. Но я был сильным, таким же сильным, как и моя мама, и поэтому смог преодолеть свое влечение».

В то же время он утверждал, что в юном возрасте его сексуальная жизнь была в полном порядке. «Я повзрослел и потом начал ходить на свидания, завел несколько романов. А вскоре я встретил Розмари. У нее не было ничего общего с моей мамой, но я все же находил некоторое сходство. Она была так же прекрасна, но прекрасна по-другому. Она была гораздо слабее и стеснительнее моей матери».

Когда речь зашла о семье, он сказал: «Я всегда хотел иметь много детей. Чтобы дети, в отличие от меня, не росли в одиночестве, а чтобы им всегда было с кем поиграть. У меня была мечта о большой семье с тех пор, когда я был еще маленьким мальчиком. И Розмари казалась мне подходящей матерью. И это действительно так: я всегда любил ее и всегда буду любить».

Обвинители спросили после этого, что же случилось, когда в 1967 году он изнасиловал женщину. Он отвечал: «Я не знаю, что нашло на меня. Но я всегда хотел быть хорошим мужем и отцом – это правда».

Вот тогда он и начал винить в своих преступлениях нацистское прошлое. «Я признаю, что всегда ценил хорошее поведение и благопристойность, – сказал он. – Я вырос в эпоху фашизма, когда строгость и дисциплина играли важную роль. Возможно, я подсознательно вобрал что-то из этого, что вполне естественно, но я не зверь, которым пытаются выставить меня СМИ».

Но когда его спросили, что бы он подумал о человеке, подобном ему самому, он признал: «Глядя со стороны, возможно, я бы тоже решил, что он зверь и чудовище».

Он также отрицал заявление дочери о том, что он начал приставать к ней в одиннадцать лет. «Это неправда. Я не растлитель малолетних. Это началось позже, намного позже, когда она была уже внизу».

Он признался, что начал планировать плен своей дочери задолго до того, как завлек ее в подвал. «Приблизительно за два-три года до этого, – вспоминл он. – Шел 1981-й или 1982-й, когда я начал делать из комнаты в подвале камеру».

Полиция полагала, что, может быть, и вовсе шел 1977 или 1978 год, когда, по словам Элизабет, начались его приставания.

«Я достал тяжелую железобетонную дверь и оборудовал ее электрическим замком с дистанционным управлением, который открывал ее только после того, как ввести числовой код, – продолжал Фрицль. – Я изолировал весь бункер, сделав его звуконепроницаемым. Установил ванну, унитаз, кровать, плиту и холодильник. Электричество и свет уже были проведены.

Возможно, кто-то мог заметить строительные работы, но это все равно не имело никакого значения. Подвал моего дома принадлежал мне, и только мне... это было мое царство, и только я имел в него доступ. Все, кто жил там, знали это – моя жена, дети, жильцы, – и никто не посмел бы вступить в его пределы или просто спросить, чем я там занимаюсь... Я говорил всем, что там находится мой кабинет, где полно личных бумаг, касающихся только меня, и этого было достаточно – все подчинялись моим правилам».

Дойдя до похищения Элизабет, он сказал: «Едва вступив в переходный возраст, она перестала подчиняться моим правилам... Вечера она проводила в сомнительных барах, пила и курила. Я лишь пытался отвести от нее эту напасть. Я нашел ей работу официантки, но она по нескольку дней не выходила на работу. Она даже дважды сбегала из дому, связалась в это время с плохими ребятами, они были не лучшей компанией для моей дочери. Я бы мог каждый раз возвращать ее назад, но она пыталась бы снова сбежать. Поэтому мне нужно было что-то с этим делать. Мне нужно было найти место, где я мог бы удержать Элизабет, если необходимо, силой, в стороне от окружающего мира».

Он отрицал то, что держал ее закованной в наручники, цепи и тем более на собачьей привязи, как она говорила. «Это было ни к чему, – объяснял он. – У моей дочери не было возможности сбежать. Это был замкнутый круг, круг, из которого не было выхода – не только для Элизабет, но и для меня самого. С каждой новой неделей, что моя дочь проводила в заточении, мое положение становилось все безумнее. Я серьезно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Но я боялся того, что сяду в тюрьму, и того, что моя семья и все вокруг узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды не стало уже просто слишком поздно выпускать Элизабет обратно».