Н Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути

Мама тоже иногда ходила продавать туда что-нибудь. Помню, например, что она таким путем продала несколько наших детских книг, тех, что были понаряднее изданы: так называе-мые подарочные издания, которые нам дарили обычно наши дядья или дедушка. Некоторые из этих книг мне жалко до сих пор.

Быт наш в эти годы был очень труден. Особенно тяжело приходилось зимой. Сносную температуру удавалось кое-как поддерживать только в комнатах. В коридоре и в кухне стоял ледяной холод. Железные печурки топили коротенькими, мелко нарубленными дровишками, которые папа обычно колол в кухне.

Обуви не было. Изредка "домком", как тогда называли первую общественную организацию - будущее домоуправление, получал ордера на обувь, которые разыгрывались между жильца-ми. Помню, что я один раз выиграла ордер на галоши.

Москва тогда почему-то была наводнена мышами. Это было удивительным явлением. Мышей развелось такое множество, что они буквально наполняли все квартиры и совершенно перестали бояться людей. По вечерам они нахально шныряли по полу, задевая ноги сидящих за столом и перебегая по ногам. Ни я, ни Сережа мышей нисколько не боялись. Наоборот, они забавляли нас. Мы знали их норки и заводили с ними знакомства. Однажды я долго сидела на полу в столовой возле одной такой норки, выманивая мышь. Я положила себе на руку кусочек сала таким образом, чтобы мышка, выйдя из норы, должна была пройти на моей ладони. Помнится, мне пришлось просидеть довольно долго. Наконец, мышка вышла, пробежала по моей руке, схватила сало и убежала назад в норку.

Другой раз, когда мы с Сережей были простужены и лежали в постелях, мы решили поймать мышей. Взяв каждый по валенку, мы положили в них что-то съестное и стали ждать. Когда мыши вбежали в валенки, мы зажали руками голенища и мыши оказались пойманными. Но мы их не собирались уничтожать. Это была просто игра: мы их тут же выпустили.

Одна моя встреча с мышью оказалась пренеприятной. Как-то вечерам, лежа в постели, я съела сухарь. Когда мама погасила свет и я уже начала засыпать, я вдруг почувствовала у себя под одеялом движение, и по моим ногам что-то пробежало. Это была мышь, которая забралась в мою постель, почуяв крошки. Ощущение было ужасным. Помню свой отчаянный испуг. Я долго не могла потом прийти в себя, дрожала мелкой дрожью и не спала полночи.

Папа был удивительно хорош в эти тяжелые годы. На его долю впервые в жизни пало много хозяйственных дел. В обледенелой кухне он колол поленья на мелкие дровишки, подходящие для железных печек, постоянно сам топил эти печки. Но никогда, кажется, прежде не горели таким огнем его глаза, никогда с такой силой в нем не кипело творчество, как в это время. Он со свойственной ему страстью отзывался на все происходящие события, отзывался каждым своим нервом. В эти годы к нам приходило меньше людей, чем прежде, но все же были такие, которые приходили постоянно, почти изо дня в день.

Некоторые близкие папины друзья уехали из Москвы. Так, Кистяковский уехал на родину, в Киев (где вскоре умер от тяжелой болезни печени). С Бердяевым папа больше не встречался. Я помню частые приходы молодого тогда поэта В.Ф.Ходасевича, также молодого прозаика-беллет-риста - Вл.Лидина. Приходили по-прежнему Андрей Белый, Вяч.Иванов и А.Н.Чеботаревская.

Появились в нашем доме некоторые новые лица - философ Лундберг, большой, грузный мужчина - публицист Иван Васильевич Жилкин и его жена. Впервые появился приехавший с фронта Яков Захарович Черняк, тогда молодой поэт 20 лет. Он приехал к нам в своей фронтовой одежде, грязный, небритый, усталый. Кто направил его к папе - не знаю. Вероятно, у него было к нему от кого-нибудь рекомендательное письмо. Папе он очень понравился своим ярким талантом, юношеским подъемом, обаянием. Тогда и началась многолетняя дружба наша с ним, а впоследствии - и с его семьей.

Все эти люди приходили худые, плохо одетые, в валенках; сидели в холодной столовой, через которую тянулась под потолком узкая железная труба от печурки; пили морковный чай с сахарином и вели страстные, возвышенные разговоры о величии происходящих событий, о значительности того, что переживает русский народ. С горячей верой ждали чего-то нового, рвались вперед к лучшему будущему.

Душой этих разговоров был мой отец, слова которого в эти годы звучали почти пророчес-кой мудростью. В течение 1918-1919 годов раза два или три он читал публичные лекции. Точно не могу сейчас определить их содержания. Где-то в недрах архива у нас хранятся афиши этих лекций. Одно могу сказать, что это были лекции на философские темы общего порядка. Раз или два папа ездил читать лекции в другие города. Однажды он уехал для этого в Киев. В тот день, когда его ждали назад в Москву, мы с мамой пошли на Брянский вокзал его встретить. Никогда не забуду этой встречи. Мы стояли на перроне и издали увидали киевский поезд, входивший в вокзал. Зрелище оказалось поистине удивительным. На крыше каждого вагона плечо к плечу сплошной стеной стояли люди, приготовившиеся к спуску. Так и шел этот поезд - с толпами людей на крышах вагонов.

Для характеристики широты взглядов моего отца интересно рассказать случай, связанный с одной из его публичных лекций. Происходило дело, должно быть, в Политехническом музее. Почему-то мама не была на этой лекции. Придя домой, папа с увлечением рассказывал ей о том, что там произошло. Он был так воодушевлен и так радостно рассказывал, что я как сейчас помню его слова. Это лекция, как и все папины выступления, имела большой успех у публики. Но некоторая часть аудитории, не скрывая, высказывала свое несогласие с ее положениями. Наиболее темпераментно в этом смысле держались два молодых человека, обратившие на себя папино внимание. Они вели себя вызывающе: сидя на столе и болтая ногами, выкрикивали саркастические реплики по адресу лектора.

Папа характеризовал их восторженно. "Ты понимаешь, - говорил он маме, - их юношеский задор был восхитителен, они очаровали меня своим остроумием, свежестью своих дерзких, молодых мыслей. Интересно знать, многие ли из тогдашних добропорядочных москов-ских профессоров способны были таким образом расценивать выступления представителей новой революционной молодежи, публично высмеивавших их собственные взгляды! Теми молодыми людьми, которые вызвали восторг моего отца, были Маяковский и Шкловский.

Зима 1918-1919 годов была для нас, как и для всей московской интеллигенции, особенно тяжелой. Мы форменным образом голодали. У меня все руки были в нарывах. Этой зимой я впервые в жизни остригла свои буйные волосы. Причины для этого никакой не было. Я сделала это совсем не потому, что было трудно их мыть, холодно и т.д., хотя все эти причины существо-вали. Просто мне пришла в голову такая фантазия, и я стала умолять маму об этом. Папа меня поддерживал, а мама никак не хотела дать своего согласия. Кончилось тем, что совместными усилиями нам удалось ее уговорить, и она сама, горько плача, отрезала мою жесткую, рыжева-тую косичку, которую потом и спрятала на память.