Н Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути

Когда я мысленно возвращаюсь к летним месяцам 1923 года, в моей памяти прежде всего в качестве главной внутренней ценности, освещавшей собой все остальные, возникают установив-шиеся новые отношения с моим отцом, которого я и до тех пор любила и уважала больше всех людей на земле, но с которым теперь начался у меня настоящий роман.

В нашем раннем детстве папиным любимцем был Сережа; так продолжалось до самого нашего отъезда в колонию. Я всегда была у него на втором плане, это нисколько меня не обижало, потому что папин авторитет казался мне чем-то настолько непререкаемым, что я сама привыкла оценивать себя номером вторым в нашей детской жизни. Тем более что Сережа был в детские годы очень красив и все на него любовались, а моя внешность, судя по карточкам и по маминым рассказам, хотя и обладала собственными достоинствами, но все же я не могла в этом смысле тягаться со своим братом. Дядя Бума и особенно Лили разделяли папино пристрастие; мама и дедушка любили нас одинаково, а другие мамины родные, в первую очередь Таня и тетя Аня, питали особую нежность ко мне.

Когда в годы нашего пребывания в колонии, а особенно после отъезда за границу, Сережа начал отдаляться от семьи, папа все более стал сближаться со мной. Страстный в своих душев-ных порывах, не умевший ничего делать наполовину, он так горячо привязался ко мне, что его чувство буквально граничило с влюбленностью. С этих пор и до конца его жизни он проводил со мной все свое свободное время; ревновал меня к моим друзьям. Мы постоянно гуляли вдвоем; он поверял мне свои заветные мысли, ждал от меня того же и обижался, если я недостаточно, по его мнению, горячо отзывалась на его нежные порывы.

Летом 1923 года отдаление Сережи от семьи стало все более ощутимым. Он реже принимал участие в наших общих прогулках, предпочитая уходить куда-нибудь один. Начал замыкаться в себе, таить свои чувства. Это тоже содействовало усилению любви нашего отца ко мне.

Второе, что особенно вспоминается от лета 1923 года, - дивная природа Баденвейлера, которая в летнее время приобрела поистине роскошный характер. Думая об этом лете, я прежде всего мысленно вижу жаркое, густо-синее небо и на его фоне сочную темно-зеленую листву каштанов. Этим впечатлением начиналось каждое мое утро. В пансионе Дайнингер мы жили в нижнем этаже. Окна нашей с Сережей комнаты (нас всегда поселяли вместе, т.к. из-за папиного туберкулеза его не соединяли с детьми) выходили в небольшой находившийся перед домом садик. Открыв утром глаза, еще лежа в постели, я выглядывала в раскрытое окно и видела темную зелень каштанов и в просветах между листьями куски синего безоблачного неба. Такого оттенка неба я не встречала нигде больше, ни в Средней Азии (где небо бледно-голубое, как бы несколько пыльное), ни в Италии.

Другим особенно запомнившимся впечатлением были цветы. В начале лета пармские фиалки, темно-лиловые, обладавшие дивным, несравненным ароматом. Такие фиалки я видела только в раннем детстве в саду Лили и в Баденвейлере, где они повсюду росли в диком состоя-нии. Травянистые склоны вдоль дорог в некоторых местах были сплошь покрыты этими чудес-ными цветами, так что получался как бы лиловый ковер. Мы собирали их целыми охапками.

Пансион Дайнингер

Пансион Дайнингер, в котором мы прожили летние месяцы 1923 года, был проще пансиона Эккерлин. И сами хозяева были проще, и весь уклад жизни, и пища.

Хозяин одновременно выполнял работу и повара. В будние дни он имел типичный облик повара. Полный человек средних лет, с характерной физиономией "пивного немца", он ходил попросту одетым и носил на голове белый поварской колпак. Зато в праздничные дни с ним происходила форменная метаморфоза. Херр Дайнингер облачался в белоснежное белье, черный сюртук и цилиндр. Он принадлежал к числу "отцов города", участвовал в городском управле-нии. Состоял также членом местной певческой капеллы, которая время от времени давала в курзале концерты; несколько раз мы посещали эти концерты и всякий раз удивлялись тому, как простой повар в случае надобности умел принимать величавую осанку и всем своим обликом выражал чувство собственного достоинства. Для России тех лет подобные превращения были новшеством.

Хозяйка пансиона также была совсем простой женщиной. Она делала по дому тяжелую черную работу наряду со своими служанками. У супружеской четы Дайнингер было четверо детей - 3 сына и одна дочка. Двух старших мальчиков мы не знали, их не было в Баденвей-лере, они где-то учились. Дома жили двое младших детей - семилетний Отто и пятилетняя Маргарет.

Маленькие редко бывают несимпатичными, но Отто был именно таков. Своим обликом он больше всего напоминал описанного Марком Твеном в романе "Том Сойер" Сила Сойера. Это был во всех отношениях "примерный" мальчик, послушный, тихий, чистенький; но в то же время - фискал и ябедник. У него было хитрое лицо с мелкими лисьими чертами; он никогда не шалил, ничем не интересовался и начисто был лишен воображения.

Маргарет являла собой полнейший контраст своему брату. Некрасивая, с большим ртом, круглым курносым носиком, с прямыми, светлыми волосами, беспорядочными космами падавшими на лицо, она была живая, как обезьянка, шаловлива и весела, словно солнечный лучик. Выдумкам ее не было конца. Невозможно было предвидеть, какую штуку этот бесенок выкинет в каждый следующий миг. Жильцы пансиона Дайнингер любили прелестную девочку и забавлялись ею. Но, кажется, больше всех возились с ней мы - всей семьей, начиная с папы и кончая мной и Сережей. Каждое утро Маргарет выходила в садик чистенькая, причесанная, с бантом в волосах, в свежем, накрахмаленном белом платьице. Но уже через час-полтора ее туалет приходил в полный беспорядок. Банта не было и в помине, платье было смято, а в сезон черешен измазано соком от ягод. Лицо и руки грязные, коленки исцарапаны. Маргарет очень дружила с моим отцом.

Однажды она на много часов исчезла из дома, мать стала волноваться и повсюду искать свою девочку. В этот день папа куда-то надолго уходил; оказалось, что Маргарет увязалась за ним, и они прогуляли вместе полдня. В другой раз она увидала, что мы с Сережей отправляемся на прогулку, и пошла за нами. Мы намеревались идти далеко в лес на гору Блауэн и потому не могли взять ее с собой. Но она крепко уцепилась за мою руку и упорно шла вперед. Тогда я придумала дипломатический ход и начала рассказывать сказку про Ганса и Гретхен, которые пошли одни в лес и попали в избушку к бабе Яге, которая их съела. Маргарет сначала с интересом слушала; но когда я сказала ей, что Гретхен и есть Маргарет, маленькая ручка дрогнула в моей руке, а потом выскользнула из нее, девочка повернулась и решительно побежала назад к дому.