Юрий Петухов - Тайны древних русов

Основной миф индоевропейцев реконструирован исследователями с поразительной верностью вплоть до восстановления первоначальной языковой формы на общеиндоевропейском уровне. Это очень короткие, но достаточно ясные фразы: «поражает чудище скалой» (варианты — камнем, каменным орудием); «высекает меж двумя камнями (между небом и скалой) огонь»; «ударяет чудище громовержец-бог скалы (камня)». В реконструированном тексте, переводы которого приведены, читается совершенно чётко и однозначно имя громовержца: Перунт — Перун. Перевода, как говорится, не требуется.

Сюжет мифа возник, по всей видимости, на самой ранней стадии общеиндоевропейского единства или же до возникновения такового. В последнем случае он принадлежал, наверное, тому племени, которое стало ядром общности и сумело в дальнейшем распространить сюжет среди влившихся в него племён и этносов. И поначалу он был достаточно прост и понятен человеку прошлого, далёкого прошлого, не обременённому ещё в массе развитой, гипертрофированной фантазией.

Проследим трансформацию изначального сюжета, прошедшего первичную обработку в «Ригведе», предельно простого, в сложное, сказочное повествование «Махабхараты».

Итак, «Ригведа», из гимна Индре:

Напомним, что «сома», или, как называли иранцы, «хаома», — это опьяняющий ритуальный напиток, выжимаемый из чего-то пока не слишком понятного исследователям. (Много было разных предположений, высказывали даже догадку, что «сома» — это сок мухомора. Но тут мы не будем вникать в тонкости изготовления наркотизирующего зелья, нам это в расследовании не поможет.) «Щедрый» — один из многочисленных эпитетов Индры-громовержца, выглядевшего в данном гимне вполне человекообразным существом. «Ваджра», как переводят, метательный снаряд-дубина, или же палица, каменный топор, а первоначально просто камень.

Всё совершается довольно-таки буднично, без красивостей. Гимну этому не одно тысячелетие — наверняка он был сочинён ещё до ухода индоариев с прародины. Но заметим, к слову, сочинён гимн, но не сам сюжет, имеющий более древние корни. Но далее! Переселенцы добираются до полуострова Индостан, точнее, до Северной Индии, оседают там, обустраиваются — промежуток примерно в две тысячи лет — и уже не сдерживают своей фантазии, дают волю ей. И в 98–99-й главах III книги «Махабхараты» мы читаем: «Наконец решились Тридесять богов действовать, дабы уничтожить Вритру. Во главе с Сокрушителем городов предстали они перед Брахмой».

Чувствуете, какой зачин? Здесь Индре явно маловато глотка-другого сомы. Да и не один он — целая армия богов, не считая помощников помельче! Да покровительство и советы самого Брахмы, верховного божества, без одобрения которого не берётся за, казалось бы, нужное и полезное дело такое представительное полчище. А начало каково: «Наконец решились…»! Немало, видно, было обдумано, обмозговано! Непросто было решиться!

Но далее. «Им, как один сложившим в приветствии ладони, молвил Всевышний: „О, боги, известно мне всё о задуманном вами деле…“» И следуют советы, затем долгая и тщательная подготовка и изготовление «святым мудрецом Дадхичей» какой-то необыкновенной «грозной ваджры» при посредстве умельца Тваштри, которому Дадхича по собственной воле для великого дела отдаёт свои собственные лости…

Но и Вритра-змей совсем не прост. Он окружён сонмом злобных демонов, великанов-калакеев и прочей нечистью. Его так просто не возьмёшь! Это не то, что в «Ригведе» — «взялся за ваджру и убил его»!

Вритра, как и положено повелителю нечистой силы и потустороннего мира, причём не только для древнеиндийского змея это характерно, а для всех его индоевропейских собратьев, могуч и силён, он владеет несметными богатствами, он колдун и чародей. С таким надо основательно побороться!

И поединок начинается: «…закипела у богов с данавами великая, повергшая в трепет мир битва…», то есть первыми сталкиваются младшие боги с нечистью, главные герои пока не вступают в схватку. Но… «тридесять богов, охваченные страхом, бежали». Близится кульминация. А нам передают душевное состояние героя: «Тысячеокий Разрушитель городов (это тот же самый Индра. — Ю. П. ), видя, что они бегут в страхе, а Вритра торжествует, впал в глубокое уныние». Вот такие дела. Здесь мы совершенно явно видим, что пошла в чистом виде литература, а стало быть, приукрашивания и витийствования могут окончательно заслонить основу или замаскировать её до полнейшей неузнаваемости.

Происходят прочие чудесные дела, все добрые божественные силы вселяют в Индру свою уверенность и пыл, тот собирается с остатками мужества… Но в развязке тот же первичный поступок — «объятый ужасом», Индра бросает палицу в змея и убивает чудище! Причём тут же бежит, «гонимый страхом», бросается в озеро, чтобы скрыться — он не верит, что убил самого злодея Вритру, могущественного и злобного. Далее его боги-подручные добивают злых данавов, и всё заканчивается благополучно. Задействованы все уровни мифологической Вселенной и по вертикали, и по горизонтали, и по прочим направлениям.

Как расцвечен миф по сравнению с первичным (мы называем текст из «Ригведы» первичным условно, не как первичный сюжет или первичное повествование, а как одну из первых записей). Как он красочен и насыщен персонажами! Но мы, как и в отрывочке из «Ригведы», улавливаем важное для нас — чисто человеческие переживания этого бога-громовержца, героя, мечущего во врага каменную палицу или камень. Он совершает подвиг в первую очередь вовсе не потому, что кого-то или что-то освобождает, возвращает на место, а потому, что он преодолевает тем или иным способом самого себя, заставляет себя решиться на мужественный поступок. И эта черта видится нам совсем даже не «божественной», а чисто человеческой. Недаром и сам-то этот бог при всех грозных и красивых эпитетах предельно приближен к человеку. В этом проглядываются не одна лишь фантазия или сопереживания, но и память.

Память о чём? Чья память? Не будем спешить. Подчёркнем лишь тот момент, что все эти мифологические истории отнюдь не имеют «богодухновенного» характера и в центре их, в какие бы он ни рядился необычайные и «божественные» одежды, стоит сам человек. «А как же отец-небо и мать-земля? — спросит читатель. — Уж в них-то ничегошеньки человеческого нет, да и быть не может?» В целом, да — в них ничего антропоморфного нет, хотя создатели мифов и легенд зачастую пытаются и их очеловечить. Но это уже обратный процесс, вторичный — от неживого к живому. И в этом нам видится некоторое очеловечивание грозных и могучих сил природы. Это базис основного мифа индоевропейцев, несмотря на то что многим исследователям кажется, будто существуют сами по себе два различных, отдельных мифа внутри общеиндоевропейской мифологии. Нет, скажем мы, миф об оплодотворении богом-небом матери-земли и основной миф очень, сильно проникают один в другой, они связаны и дополняют друг друга. Но если первый миф имеет вполне конкретную природную основу, то второй копирует его на бого-человеческом уровне. То есть, во втором делается попытка путём подражательства приподнять человека, а в ходе развития мифа — бого-человека и бога-громовержца до высот верховных, подлинно всемогущих богов, управляющих стихиями и жизнью на земле. И одним из доказательств служит то, что огонь (по мифу) высекается ударами двух камней, где один камень — небо, а другой — земная скала. То есть, как нам видится, в данном случае поведение или поступок самого человека, высекающего искру при помощи двух камней, проецируются на огромное поднебесное пространство, где то же самое делают всемогущие боги и один бог, но масштабнее, космичнее. Но тут же вступает в силу и обратная связь: человек, поражённый созданными им же космическими образами, делает попытку и самому вписаться в эту грандиозную картину бытия. Причём попытка, разумеется, имеет успех — человек вписывается. Но, вписавшись, постепенно теряет свои человеческие черты, приближается к небу.