Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6305 ( № 4 2011)

Ленин – явление очень сложное. Это не только символ коммунизма. Это символ революции, символ истории, символ социальной мечты. Понять Ленина – значит понять суть исторического процесса. Понять Ленина – значит отказаться от усыпляющих сознание стереотипов и пробудить в себе страсть к подлинному историческому знанию. Понять Ленина – значит полюбить историю и обрести утраченную надежду.

Это крайне опасно для «либералов» и бюрократии. У тех и других суть схожая – мещанская. Им нужны простота мировоззрения, лёгкость бытия и жизнь без лишних вопросов. Ленин для них – иное. Он этим и страшен. Поэтому «девочки» и договорились «дружить».

Дружба эта, конечно же, вынужденная, потому что «девочки» слишком уж разные. У них разное происхождение и интеллект. Это вообще разные особи.

«Либералы» – это, как правило, бывшие работники идеологической сферы и их родня. Это приспособленцы, хамелеоны, по логике которых Ленин и Советский Союз повинны в том, что они не жили по совести. Их заставляли так жить – писать и говорить не то, что они думают. Поэтому они так яростно нападают на прошлое – они ему мстят. Мстят за своё былое хамелеонство.

Новая бюрократия тоже родом из СССР, но не из идеологической сферы, а из промышленно-сырьевой. Она не стыдится своего советского прошлого. Она вообще ничего не стыдится. Бюрократия, пожирающая плоды революций (как коммунистической, так и антикоммунистической), хочет лишь одного – покоя. Чтобы больше не было никаких революций, угрожающих отнять нажитое. Поэтому для неё вынос Ленина – вопрос сугубо практический, вопрос сохранения нынешнего статус-кво. Их план прост: вынести Ленина и забыть, а «либералы эти придурошные» пусть наврут про него побольше.

Поэтому и за вынос «девочки» голосуют по-разному. «Либералы» – истерически. Бюрократия – сухо, по-деловому. Одни привычно воют. Другие привычно врут, не смущаясь тупости «аргументов».

Их совокупная мощь сильна. Возможно, обществу не удастся отстоять Ленина – спасти этот исторический символ. Оно может однажды проснуться и увидеть, что памятника нет, его снесли ночью. Слишком велико желание это сделать. Слишком большие деньги стоят на карте.

Только вот что начнётся потом? Бюрократия постепенно узаконит себя как правящий класс. Это ясно. «Либералы» останутся при ней и при своём деле. Им бросят кость и предложат продолжать в том же духе – долбать советское прошлое, нагнетать антисоветский психоз. Это тоже понятно, как божий день.

А вот что будет с нами? Что будет с обществом без Ленина и истории? Как скоро оно будет превращено в жующий скот, не помышляющий о справедливости и свободе?

Валерий РОКОТОВ

televed@mail.ru 5 5 mailto:televed@mail.ru

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии:

Живые и мёртвые

Фотография из блокады

ДЕТИ ВОЙНЫ

В преддверии 27 января – дня полного снятия блокады Ленинграда – я встретилась с Маргаритой Благовещенской. Как-то она мне сказала, что увидела свою детскую фотографию в недавно изданном альбоме к 100-летию со дня рождения Ольги Берггольц. Он выпущен в 2010 году к 65-летию Победы. Фотография пятидесятилетней давности. В руках у Маргариты альбом, и, обычно спокойная и сдержанная, сегодня она с волнением возбуждённо говорит:

– Посмотрите, это же мы с мамой. Зима 41-го года! Ленинград. Наши фотографии сохранились где-то. И вот их опубликовали! У меня есть несколько фотокарточек военного времени, но этой нет…

– Как интересно! А какие чувства вы испытали, наткнувшись на свою детскую фотографию в альбоме памяти Ольги Берггольц?

– Потрясение, просто потрясение. Столько лет спустя – увидеть нашу с мамой фотографию рядом с фотографиями Ольги Фёдоровны!

– Сколько вам было лет, когда началась блокада Ленинграда?

– Четыре года и три месяца. Я помню себя ещё с военного лета сорок первого. Первые пару месяцев мы с мамой и бабушкой жили на даче, было очень жарко. А когда в августе мы вернулись в Ленинград, мне показалось, что люди изменились, как-то суровее, что ли, стали, напряжённее. Я была поздним ребёнком, избалованным, капризным. Это сейчас я понимаю – голод. А тогда вдруг мне стали давать какие-то лепёшки из кофейной гущи с чем-то. Я их отказывалась есть. Маме где-то удалось достать немножко повидла, она намазывала его на лепёшки. А я его слизывала, а сами лепёшки всё равно не хотела есть. И вдруг… на мои требования и капризы перестали обращать внимание. Будто до моей жизни им дела нет. Я ничего не понимала. Но это было для меня просто шоком. Я поняла, что что-то произошло страшное, но что, конечно, не знала.

Бабушка умерла первой, в апреле 1942-го, ей было далеко за 60 лет, а мама скончалась 17 июня 1942 года, в мой день рождения. Месяц назад ей исполнилось 38 лет. Бабушку похоронили на Пискарёвском кладбище. Не так давно мне удалось в архивах кладбища даже найти точное место её захоронения, в братскую могилу, конечно. А вот мама похоронена тоже на Пискарёвском кладбище, но где именно, неизвестно. К этому времени, по-видимому, было такое массовое захоронение, что данные, кто в какой братской могиле лежит, не сохранились. Просто выдают справку – подтверждение о захоронении.

– А ваш отец? Где был он?

– Отец в это время был осуждён как враг народа. Его выпустили только в 1948 году. Кораблестроитель, военный инженер, капитан 3-го ранга. После освобождения он выбрал место жительства в посёлке Навашино Муромского района Горьковской области. Там был баржеремонтный завод, где он и работал.

– А мама, кто она по специальности, кем работала?

– Пианистка. Она окончила консерваторию, работала в Театре теней. Но после ареста отца её уволили. Перебивалась случайными заработками – играла в кинотеатрах перед началом фильма. Иногда к ней приходили артисты, мужчины, женщины, она им аккомпанировала, они пели. В это время меня закрывали в другой комнате. И это было так несправедливо, что я их всех ненавидела. Когда началась блокада, и этой работы не стало. А я была довольна – мама занималась теперь только мной. Бабушка не работала, по возрасту была уже пенсионеркой. Вот и жили втроём в блокадном городе на одну её пенсию.

– Да… Прямо скажем, не разгуляешься и в мирное время… Ну а уж в блокаду…. Вы ходили в детский сад?

– Тогда это называлось не детский садик, а очаг. Идут дети гулять, а все говорят: «Вот идёт очаг». Мне очень хотелось туда, но меня так и не отдали. Почему, не знаю. Может быть, бабушка не захотела или не брали детей врагов народа.

– А дальше? Вот вы остались одна, пятилетняя девочка в блокадном городе в отдельной квартире.

– Нет, я не осталась одна. За десять дней до смерти мама написала письмо своей двоюродной сестре Тамаре Павловне Ро, хотя мы жили почти рядом: мы на проспекте Маклина, а сестра – на углу Фонарного и Декабристов. Но мама уже почти не вставала с постели. Это письмо у меня сохранилось.