С. Муратов - ТВ-эволюция нетерпимости

Два микрофона, стоящие в середине амфитеатра, означали единоборство. Места на ристалище обычно просили занять наиболее непримиримых. На этот раз в роли «дуэлянтов» — издатель против писателя.

«Вы прикрываетесь словом «литература», — начал атакующий. — Но вас не читают. За мои книги читатель голосует кошельком…». — «Не надо говорить за народ, как партийный функционер, — возмутился писатель. — Читателей можно накормить любой пищей, в том числе отравленной… Скажите о себе». — «А я читаю своих писателей. Мне они нравятся».

По данным ЦИОМ, бесстрастно сообщил на экране титр, 27 % читающих россиян покупают детективы и остросюжетную литературу, 23 % — любовные романы, 16 % — книги для детей, 12 % — историческую литературу, 5 % — поэзию.

Цифры показывали реальную ситуацию. Но разве не той же была картина вчера? И не останется той же завтра?

Телевизионная дискуссия — драма с открытым финалом. Спектакль, где каждый, оставаясь самим собой, становится персонажем. Наивно думать, что перед камерой один оппонент переубедит другого. Зато каждый в состоянии довести свою позицию до предела, а сама полемика разжигает аудиторию.

Как относиться к подобным фактам?

Как к данности, которая неизбежна? Как к норме, из которой извлекаешь тем больше выгоды, чем меньше обращаешь внимания на вечно ноющих интеллигентов? Или, все-таки как к опасности, которой не следует поддаваться? Ситуация ведь зависит и от политики тиражей, и от нашего собственного участия. В том числе от таких дискуссий.

Проблема — в приоритетах.

Справедливо ли считать «народным» произведение, ссылаясь на количество почитателей и не обращая внимания на его художественные стороны? Правомерно ли уравнивать произведение и товар?

Чувство вкуса формируется исторически. Окончательный вердикт — привилегия человечества. Но для того, чтобы отличить Бенедиктова от Пушкина, не обязательно ждать века. Бывает, достаточно одного Белинского.

Спустя 8 месяцев тот же издатель оказался одним из героев другой передачи. На этот раз — в роли ответчика /«Суд идет», 4.07.98/. Игорь Волгин — литератор и известный исследователь творчества Достоевского подал иск на… Игоря Волгина — автора детективов.

Кафедра, присяжные за барьерчиком, судья, свидетели, адвокаты.

В русской традиции еще не было случая, чтобы при живом литераторе другой автор брал его подлинное имя в качестве своего псевдонима. Писатель и критик, чье имя уже сорок лет в литературе, устал объяснять своим читателям, что не он написал только что вышедший крутой боевик, хотя на обложке стоит его имя. Издательство «Эксмо» таким образом создало прецедент литературного беспредела. «Я хочу защитить свое маленькое литературное имя от посягательств», — обратился к суду истец.

«Но наш автор и не собирался воспользоваться славой уважаемого писателя, — возразил ответчик. — Он работает в другом жанре».

«Я, собственно, иск не к автору предъявляю, а к издательству, — пояснил истец. — Понимаю, что автор мог меня и не знать. Но издательство должно было его поправить.». «Здесь нет никаких претензий к детективному жанру», — подтвердил директор другого издательства, вызванный как свидетель со стороны истца и пояснивший, что книги однофамильца, которые ему показали, вызвали у него состояние шока.

Было несколько неприятных бесед с продавцами, которые не знали, что объяснять покупателям. Выпускать трехтомник Игоря Леонидовича в такой ситуации становится коммерчески опасным. Он уже понес убытки.

«А может быть, вы просто не умеете продавать книги? — ехидно спросил адвокат ответчика. — Несмотря на возраст юного автора его романы идут нарасхват. Считать ли, что удачная реализация этих книг связана с тем, что он воспользовался элитарным именем специалиста по Достоевскому? К тому же на обороте каждой книги есть портрет автора — юноши, который в три раза моложе Игоря Леонидовича. Неужели узкая прослойка интеллигенции, которая читает книгу о Достоевском, не может отличить человека предпенсионного возраста от юноши?»

«Я не претендую на то, что каждый читатель знает меня в лицо, — уточнил истец, который, судя по внешнему виду не ассоциировался с пенсионером. Скорее, он — как Карлсон, — был мужчиной в самом расцвете сил. — Но кто может поручиться, что Игорь Волгин на ваших обложках — не мой юный облик? Может, это я в лучшую пору моего цветения».

В полной мере оценить юмор последней фразы аудитория могла сразу же — место за трибуной занял лже-Волгин. Вместо юноши с пушком на румяных щеках перед зрителями предстал тщедушный, чуть ли не изможденный на вид персонаж. От самого уха через всю голову была уложена жидкая прядь заема, усугубляющая печальное отсутствие волос. Собираясь в высокий суд он принарядился в рубашку с воротником апаш в крупных цветах и пятнах, которая чем-то пародийно напоминала знаменитые суперэффектные рубашки Евтушенко и усугубляла нелепость образа.

Судебная драма приобретала явно комедийный характер.

"А не учился ли молодой человек в моем семинаре и не был ли отчислен за неуспеваемость?", — поинтересовался уже несколько раздраженный истец, допуская явную некорректность. «Нет, я учился в текстильном институте», — простодушно ответил тот. И словоохотливо пояснил, что пишет под разными псевдонимами в разных жанрах, включая женские романы, детские сказки, стихи и загадки. А псевдоним автора детектива должен быть кратким, крутым и выражать национальную особенность. В нем должна быть эдакая ширь. «Игорь Волгин» очень подходит. Вообще-то к сочинению детективов лже-Волгин пришел не так давно — из нравственных соображений: Чтобы попытаться предотвратить наблюдающийся сейчас в России страшный разгул преступности.

Что же касается реального имени, то об уважаемом авторе он впервые услышал только благодаря этому суду. «А фамилию Достоевский — тоже?». «Великий писатель, — бойко, как отличник у доски, отрапортовал коллега, — О нем надо писать. Но я считаю, что разгул преступности в миллион раз важнее».

«Речь не обо мне, — заверил подлинный Волгин, — Я отношусь к ситуации с известной долей юмора. Но если каждый автор может приватизировать в свою пользу любое другое литературное имя, то, боюсь, этим будет открыт длинный ряд подобных мистификаций». «Не вижу в этом положении ничего глупого, — снисходительно возразил издатель. — Пусть будет два Волгина».

Массовая культура всегда паразитирует на высокой культуре, свидетельствуют исследователи масс-медиа. Но это не связь листа и ветви, а, скорее, гусеницы и листа.

Две стороны культуры

Спор не умирает. В пылу полемики оппоненты выдвигают все новые аргументы, которые даже при неглубоком знакомстве с историей оказываются давно уже «бывшими в употреблении». Приводят уже приводимые доводы. Изобретают не раз изобретенные доказательства. А спор остается там же.