Константин Скворцов - Каменный Пояс, 1986

Когда ударит рядом

Гимн сорочий

Живому

Первозданному всему...

И ничего не надо

Делать срочно,

А по порядку все

И по уму.

Мне и верится и не верится,

вспоминается, как в бреду:

Сорок третий...

Гудит метелица,

над поселком шахтерским стелется,

я в ночную в забой иду.

Зябко...

Мысли сквозят печальные,

черти блазнятся, хоть кричи.

Вдалеке огоньки сигнальные

над копрами горят в ночи.

Нынче кажется удивительным:

как тогда я в тринадцать лет

добегал до огней спасительных?

И сейчас все спешу на свет...

Обезумев от женского ига

и домашних забот и труда,

он дождался счастливого мига

и ушел, сам не зная куда.

Время грубо его целовало,

били ливни его и пурга.

В пятьдесят поглядел с перевала —

нет ни друга нигде, ни врага.

Он зашелся в махорочном дыме

и почувствовал: с донца души

поднималось забытое имя

и манило раздумьем в тиши.

Не поверил он образу яви

и протянутым молниям рук.

И опять забродил по державе,

не заметив, что жизнь — это круг,

что туманны дорожные нити,

и всему есть жестокий предел.

...У истлевшей избы, на граните,

он, вернувшийся, сгорбясь, сидел.

Первый зимний утренник, как праздник.

Вышел: снег лежит

и своей неопытностью дразнит,

как цветок во ржи.

Холодит дыхание немного,

это — хорошо!

Первозданно все вокруг и строго

и в груди — свежо!

Поброжу задумчиво вдоль речки,

посижу в саду,

где стоят березки, словно свечки,

сердцем отойду.

Не стало улицы Горшечной.

Еще лет пять назад была

на этой стороне заречной.

Вся вышла. В прошлое ушла.

Она от церковки брала

разбег, пускаясь в путь недлинный...

Помянут ли ее руины

ее гончарные дела?

Здесь птицы хоров не поют,

не слышно ведер у колонки.

Одни грохочут в перепонки —

стальные каблучки минут.

Да шепчет тополь-инвалид

листком сверкающим, беспечным

о том, как в жилах вновь кипит

весна, бушует соком млечным...

Но не всесилен дней поток:

вдруг за полынью, как мосток,

поманит вкось тоской дощечной

завалинки приют извечный.

Душа закусит удила.

Взовьется вихрь грозы, сминая

людские судьбы и дела.

Распорют темень факела,

и рыкнет гром, зевак пугая:

— Вот эта ссадина земная,

я помню, улицей была...

Сверкает и плавится лето,

жужжащие множа миры.

О пиршество ветра и света!

Томленье реки разогретой

и звон благодатной жары!

Высокое солнце. Отвага

ныряльщиков. Радуг разлет.

Шагни — и за пропастью шага

начнется твой первый полет...

С того улетевшего лета,

меня настигая везде,

не гаснет улыбка привета —

не тают круги на воде.

Никогда здесь не станут мертвыми

Ни леса, ни туман в логу.

Молодицы, качая ведрами,

Вскинут брови на берегу.

В дремной сини года заплещутся

И всколышут память мою.

Незабвенная, свет мой, женщина,

До сих пор я тебя люблю.

Ты к резному крыльцу не выйдешь,

Ковш узорчатый не подашь.

Ты забыла меня, не видишь,

Светень милый, где берег наш?

Там на зореньке волны плещутся

В лодку утлую у косы.

Там весна твоя не расплещется,

Не забудет былой красы.

И, наверно, закаты узкие

Просочатся в твое окно.

Стянет радуга тучи тусклые.

Как все было давным-давно...

Унесло ветром

Брошенные зерна,

Оттого и не было всходов.

Унесло ветром

Нежное слово,

А в душе остались побеги.

Унесло ветром

Честное слово...

Больше ничего не народится.

Все случилось помимо меня,

Одиночеством данная сила

Вознесла на чужого коня

И чужой высотой подкосила.

Эта радость на птичьих правах,

Эти крылья с веселым размахом

Уносили тревогу и страх,

А точнее, парили над страхом.

Эта радость была не игрой,

Глубиной твоих глаз голубиных,

Хоть и шли мы дорогой одной —

Я по краю —

А ты серединой...

Дарить любовь нужней, чем брать,

На воле сердце стосковалось.

Я не из твоего ребра —

С тобою рядом оказалась.

Я не из твоего гнезда,

И стаи разные несхожи,

Но нас отметила звезда

И одарила светом божьим.

На том и держимся с тобой,

Что тянет в разные стихии,

Не нужен мне никто другой,

И не нужны тебе другие.

Зуб мудрости еще растет,

А мудрость уж лукавит с нами...

Кто бросил нас в один костер

И кто поддерживает пламя?

А если поглядеть пошире,

И сам я верю в те года,

Когда уже не будет в мире

Вовеки черного труда.

Не всякий труд назвать любимым

Душа позволит — что грешить!

Но все ж трудом с огнем

И дымом,

Я знаю, можно дорожить.

И сам бывал я прокопченным.

И опален был у огня.

И, может, труд вот этот черный

И сделал что-то из меня.

Нет, не мякина,

Не полова,

Коль по уму словечко взято.

Да что!

Наверняка и слово

Неисчерпаемо,

Как атом...

То поле ветер не измерит

И снег его не заметет.

На нем не рожь,

А дума зреет,

Печаль, а не полынь растет.

Оно со мною, где б я ни был,

Не оторвать, как говорят,

Над ним,

Как звезды в темном небе,

Вопросы вечные горят.

Мне стыдно за свои седины,

За то,

Что много лет в пути...

О, хоть бы на вопрос единый,

Земля моя, ответ найти.

Все же это, наверное, роскошь:

После длительной суеты

На скрипучую снежную россыпь,

Словно штемпели, ставить следы.

Обжигающий воздух глотая,

Слушать веток игольчатый звон,

Ощущать, как в тебя проникает

Отсвет белых берез

С двух сторон.

Встаешь ты снова на моем пути.

Ты ищешь наших рук прикосновенье.

Не смея отвернуться и уйти,

глаза я поднимаю на мгновенье.

В них ожиданье счастья, но оно, —

прости меня, не связано с тобою.

Любви мольбой добиться не дано,

любовь, как крепость, не берется с бою.

Так не гляди ж с тоской в мои глаза,

и не следи за мной с немым упреком.

Прошу, уйди, чтоб жалости слеза

тебя не оскорбила ненароком.

Перевела с татарского А. Турусова