Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2001)

Кавалькада остановилась, мы вышли из машины. Могила была выдолблена в скале у самого обрыва. Гроб опустили на землю, старичок-пастор приступил к отпеванию. Меня попросили подержать в руках землю, необходимую для завершения обряда. Я взял ее. Но это была не земля - пыль и камни. Легкий ветерок выдувал прах из моей горсти. Я чувствовал горечь и тяжесть на сердце: все было чужое - и древние камни, прокаленные прямыми лучами солнца, и оркестр, стоящий не за нами, а под обрывом внизу, и непонятные слова молитв, и желтое небо, и выступающая из дымки вершина Арарата. "В земле чужой", - стучала в голове моей фраза.

Гроб опустили в могилу, камни загремели по его крышке. Мужчины заработали лопатами и кирками. Над кучей щебня поднялось облако пыли, заслонив могилу. Потом говорили прощальные слова, брали стаканчик водки, отпивали, а остаток выливали на могильный холмик. Закончилось все так: близкие родственники выстроились цепочкой (я замыкал ее), и присутствовавшие по очереди подходили к ним со словами утешения, жали руки, целовали и неизменно говорили слово, очевидно, ключевое для понимания характера армянского народа: "Терпения!"

Так говорили, наверное, и сто, и двести, и пятьсот лет назад над свежими могилами мужчин и женщин, детей и стариков, замученных, убитых кривыми турецкими ножами и ятаганами. Это слово вобрало в себя все знание, что выработал за свою долгую историю этот древний народ - и любой другой народ, который хотел бы существовать столь же долго, обязан был бы ему научиться.

Я, сын более молодого народа, был нетерпелив, тоскуя при виде чужих камней и пыли, и не было в том правды, ибо не в скорби она, а в т е р п е н и и . И когда я подумал об этом, то примирился с тем, что было вокруг меня, почувствовал себя таким же, как эти люди, точнее - одним из них, а землю эту - не чужой.

С горы машины спускались задом - словно сначала записали подъем на видео, а теперь отматывали пленку назад. Я, опасливо поглядывая то на срывающиеся из-под колес вниз камни, то на кузов опасно громыхающего над нами сзади похоронного кадиллака, полагал, что стал свидетелем еще одного обряда - типа того, когда люди глядят в зеркало, вернувшись, или стараются не наступать на еловые ветви, что у нас разбрасывают на пути похоронной процессии. Мол, там, на кладбище, начинается царство мертвых, и покидать его надо не вперед лицом, как вошел, а спиной. "Только тогда в машины не надо садиться, а то и впрямь можно пересесть в катафалк вперед ногами", - думал я. Но оказалось, что я ошибся - это вовсе был не обряд, просто замыкающей кортеж машине было неудобно развернуться, и все по инерции последовали ее примеру.

У дома нас ждали девушки с ведрами воды и ковшами - эта предусмотрительность была куда как уместна, учитывая нашу запыленность.

А потом мы сели за поминальный стол, и здесь я понял еще нечто, чего мне так не хватало помимо терпения. Я и не предполагал, что поминки станут особым испытанием для меня, я думал, что это будет, как у нас: плавным переходом от напряжения первой половины дня к состоянию застольной расслабленности. Но армянские поминки - это обряд, сохраняющий форму от начала до конца, в отличие от наших, к концу все более теряющих форму, так что даже порой забывается, по какому поводу собрались. Их даже нельзя сравнить с грузинскими, потому что отсутствует тамада: все и так знают, что делать и в какой последовательности говорить.

Сначала все мужчины по очереди выражают соболезнования главе дома (женщины слова лишены и вообще сидят отдельно). Количество тостов в смысле опьянения большого значения не имеет: армяне на поминках не пьют, а пригубляют, чокаясь, по своему обычаю, костяшками пальцев, держащих рюмку. Потом пришла очередь принимать соболезнования старшему сыну, затем - младшему. Я прилетел буквально накануне похорон, почти не спал, провел день, полный переживаний, и поэтому просто отдыхал сейчас, не нуждаясь ни в водке, ни в еде. Большинство речей произносилось по-армянски, и я мог не включаться, сохраняя на лице выражение вежливого внимания. Я не подозревал, что придет и моя очередь и что действо, собственно, будет заканчиваться мной. Когда же это случилось и все, обращаясь ко мне, стали говорить по-русски, - главным образом благодарили за то, что смог приехать, - я понял то, что поначалу понимал смутно и отстраненно.

Из многочисленной украинской и русской родни тети (их было 9 детей в семье) волею судеб прилетел только я один, и мне поневоле выпала здесь честь представлять русский и украинский народы. А если бы и я не смог прилететь (что было очень даже возможно, ибо билетов в кассе не было, и невостребованную бронь, на которую претендовало еще 18 человек, я получил с Божией помощью и по доброте аэрофлотовцев уже под конец регистрации), то это послужило бы поводом не только для горьких слов в адрес тетиных родственников (сама она в подобных случаях не считалась ни с силами, ни с затратами), но и в адрес русских и украинцев в целом - дескать, не умеют они чтить свою почившую родню. Быть может, впервые я почувствовал со всей ясностью, слушая незамысловатые, идущие от сердца слова этих людей, что каждый из нас в другой стране в любой ситуации представляет свой народ, что отношения между нациями складываются не только на страницах исторических книг, на ооновских ассамблеях, за длинными столами переговоров и в кабинетах аналитиков, они слагаются год за годом, век за веком из небольших кирпичиков, один из которых, может быть, был заложен сегодня.

И тогда я встал и так же естественно и непосредственно, как поднимал рюмку, без всякого желания непременно ответить приятным на приятное, сказал, что мне выпала редкая для русского человека возможность породниться с армянским народом, и я считаю это для себя честью и горжусь этим, и верю, что судьба не разведет нас надолго и мы обязательно будем вместе.

И вот только тогда - по взглядам, по улыбкам, по рукопожатиям - я понял, эти люди поверили, что я не просто льщу им, и стена отчуждения, существующая между армянином и иноземцем независимо от взаимного уважения, рухнула, и я действительно стал одним из них - Андрей-джан.

Но тут все закончилось - мужчины разом, как один, встали из-за стола, а женщины так же дружно покинули свою лоджию и стали убирать посуду. За одним, до половины накрытым столом, остались лишь близкие, подсела к нам, закончив приборку, сухонькая, с добрым морщинистым лицом теткина свекровь, которая на кладбище, крепко взяв меня за руку своей лапкой, сказала: "Она мне была как дочь!", и беседа за рюмкой доброй армянской водки потекла только по-русски - и я не чувствовал никакого стеснения от того, что хозяевам приходится делать это всего для одного человека, и видел, что не чувствуют этого и они.