Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2002)

Чуть не каждое поколение в нашей стране проходит на пороге жизни через глобальные потрясения. Кроме войн с иноземным врагом мы богаты и на войны гражданские, а также на всякого рода кардинальные перестройки — они тоже не обходятся без человеческих жертв. Подобные катаклизмы чреваты не только видимыми потерями. Есть страшный урон, никем пока не просчитанный и нигде не учтенный.

Это пережитые в раннем детстве бомбежки, сиротство, потеря всего привычного — абсолютно непосильные для неокрепшей психики. Современные специалисты утверждают: даже несколько часов разлуки новорожденного с матерью (что практикуется в роддомах) воспринимаются детским организмом как крайняя угроза для жизни и ведет к необратимым для здоровья потерям. Что же тогда творит испытанный в первые годы жизни ужас насилия, страх одиночества и беззащитности посреди враждебного непонятного мира!..

Поколение за поколением теряет, еще на старте, жизненную силу. Не здесь ли и одна из причин, отчего среди нас все меньше заметно людей, способных взять на себя и достойно нести тяжесть ответственности за судьбу страны и ее народа, быть вровень с вызовами времени?..

Когда-нибудь пытливый исследователь российской истории, задумавшись о трагической природе последних десятилетий — конца второго и начала третьего тысячелетия, отодвинет в сторону тома бесстрастной статистики и захочет предста­вить: а что же тогда происходило в душах человеческих?

Очень возможно, что он положит перед собой два детских послания в Будущее (глобальная информационная система вмиг извлечет их из своей памяти). Одно — от Вовки Рудных из Лысьвы, другое — от юного палеонтолога Юры с Вологодчины. Их разделяет во времени всего 20 лет. Но между радостной распахнутостью и полным доверием к жизни одного и выстраданным стремлением другого убежать с планеты Земля за тысячи световых лет и спрятаться там за стеной высотой в восем­надцать километров — бездонная пропасть. Провал во времени, гумани­тарная катастрофа: два рядом стоящих поколения оказались в разных исторических эпохах.

Этот историк будет знать, куда привел великую страну тот роковой поворот, за которым ее дети стали бояться будущего.

Сегодня мы этого ответа не знаем. Но он и от нас зависит. Дети еще с нами. И самое время озаботиться, что мы готовим им через двадцать лет.

Владимир Бондаренко

Отверженный поэт

o:p /o:p

Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал: там, в их миру, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей, сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной, он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Она дала ему подпитку народной жизнью, дала знание народной культуры. Даже от войны всеобщей он был отвержен, не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на Север. Именно там, на русском Севере он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом. Сам Николай Иванович признавал мистическую значимость северных лет в своей поэтической судьбе. “В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография... Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чем-то таком, что особенно мне близко и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, “нутряным” зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань — такая величавая и так издалека видная! И повсюду — великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой”. Крестник русского Севера, сольвычегодских и устюжских деревень, старинных погостов, старо­обрядческих преданий и сказов, позже он писал :

o:p /o:p

Когда-то там, в лесах Устюги,

Я неприкаянно кружил.

Скрипела ель, стелились вьюги

У староверческих могил.

И на каком-нибудь починке

Я находил себе ночлег

И припадал к молочной кринке,

Не протерев зальдевших век.

И в смутном свете повечерий

Я погружался в древний быт,

В медвежий сумрак, в дым поверий,

В какой-то сон, в какой-то мыт.

И постигал я те столетья

И в том запечном уголке,

И в хламе старого веретья,

И в самодельном черпаке...

o:p /o:p

..........................................

И в смутном свете повечерий

Я закрываюсь в тайный скит.

И несказанный дым поверий

В моих преданиях сквозит.

И на каком-нибудь починке

Я источу последний пыл

И слягу в старой веретинке

У староверческих могил.

o:p /o:p

Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мисти­ческой Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми и в то же время не понятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях... Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев. Если они сами родом из тех же времен. И из того же племени героев.

o:p /o:p

За фольклором, за фольклором!

За янтарным перебором!

За гармошкой, за рожком!

То в телеге, то пешком...

И с каким же интересом

Шел я полем, шел я лесом!

И не знал я до сих пор,

Что я — сам себе фольклор.

o:p /o:p

Пожалуй, первым эту его посланность нам из глубин своего же народа подметил близкий ему мистическим погружением в слово Юрий Кузнецов: “Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина... А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена: “Свищут над нами столетья и годы, — Разве промчались они?” Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия...” И далее Юрий Кузнецов говорит верные, но по сути своей трагические для нас всех слова: “В линии Кольцов — Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин — последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии...”. Думаю, и в прозе после Владимира Личутина вряд ли появится еще хоть один такой же таинственный владелец глубинных основ русского слова. Поразительно, что и тому и другому память слова дала все та же северная архангелогородская земля. Но вскоре после войны Николай Тряпкин уехал с Севера, вернулся в родное Подмосковье. Стал печататься в московских журналах. Талант его признавали. Глубину таланта, его мистическую основу не видели и даже побаивались. Виделось в его поэзии что-то колдовское, завораживающее.