Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002)

Одежда его была “деревенская”. Он носил обыкновенную русскую рубаху (синюю, голубую, розовую), кафтан-поддевку шерстяную. Зимой ходил в шубе с узким кушаком, шапке меховой, в сапогах с голенищами гармошкой.

Любил рассказывать о своих снах. Во сне бывал он и в Африке, и Голландии, Испании и Иерусалиме, встречался с Ефремом Сириным, Иоанном Богословом, В. И. Лениным.

На квартире его я видел Есенина. В день смерти Сергея Александро­вича я был в доме Н. А. Клюева, и мы вместе побежали в “Англетер”.. Был я на “отпевании” Есенина на Фонтанке. Шел за гробом на вокзал, где в товарном вагоне поставили гроб и состоялось прощание с прахом поэта...

Прочитав эти краткие, но очень интересные воспоминания, я стал расспра­шивать Семена Степановича, не помнит ли он еще каких-нибудь подробностей, связанных с Клюевым. В своем ответе от 25 августа Гейченко, в частности, перечислил стихотворения поэта, слышанные им в авторском исполнении: “Есть в Ленине керженский дух...”; Песни: Гитарная, Застольная (“Мои застольные стихи”), “Придет караван...”.

Очень тронуло меня, что в этом письме, целиком писанном рукой Семена Степановича (предыдущее было напечатано на машинке и лишь подписано им), оказался и своеобразный “привет от Пушкина”. Это была тиражированная копия визитной карточки поэта, на которой стояло факсимиле подписи: “Пушкинъ”...

Еще до получения ответа из Михайловского, в начале августа, я побывал в Ленинграде, где, благодаря исключительно удачному стечению обстоятельств, в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР мне выдали-таки “для ознакомления” хранящиеся там стихи и письма Клюева. О результатах работы с ними я вскоре известил Свиридова:

“В Пушкинском Доме я получил доступ к принципиально важным материалам творческого наследия поэта (вплоть до последних лет его жизни). Многое — и в биографии Клюева, и в его творчестве — становится ясным после знакомства с этими архивными документами. Среди них — стихи, не печатавшиеся пока нигде, в т. ч. и за рубежом.

Прилагаю одно из этих стихотворений конца 1921 года. . Мне оно представляется вершинным творением Клюева”.

(Из письма от 13 сентября 1982 года.)

И по окончании одного из концертов нового филармонического сезона, на котором присутствовал композитор (это было в конце сентября или начале октября), я подошел к нему. Мне хотелось рассказать о новонайденных мате­риалах Клюева подробнее.

Но с первых его слов, а главное, из тона, каким они были сказаны, мне стало ясно, что я попал “не в час”. У Свиридова не только не было никакого желания говорить со мной, но (насколько я могу судить, уже исходя из своего дальнейшего опыта общения с ним) возникло сильное искушение отправить меня, как говорится, “по старой трассе”. Однако он все-таки сдержался, а я тут же ушел.

Я прекрасно понимал, что мое появление никак не могло быть причиной негодования Свиридова (эта причина и по сей день неизвестна мне). Но понимал я и то, что после случившегося не смогу так, как прежде, вступать с ним в диалог. Из консерватории я вышел с тягостным ощущением большой и, казалось, непоправимой утраты.

Мы продолжали ходить на свиридовские вечера, но о личных встречах с композитором я уже и не помышлял. Моя деятельность на “клюевском направ­лении” между тем продолжалась. Зимой 1982—1983 годов по предложению критика Инны Ростовцевой, которая была одним из составителей очередного “Дня поэзии”, я подготовил для альманаха подборку произведений Клюева, которая была запущена в набор.

(Здесь, наверное, стоит отметить заранее: все, что будет обозначено ниже как прямая речь, вовсе не придумано задним числом, но было записано мною по свежим следам событий.)

30 июня 1983 года я пришел в издательство “Советский писатель”, чтобы вычитать гранки стихов и прозы Клюева, набранных для “Дня поэзии”. Там я встретил Вадима Валериановича Кожинова, с которым уже был знаком раньше (это знакомство состоялось тоже в связи с моими занятиями Клюевым). Увидев меня, он сказал:

— Вы знаете, дня три тому назад у меня был разговор о вас со Свиридовым. Он очень увлечен Клюевым, на мой взгляд, даже чрезмерно. Находится в некотором недоумении, почему вы не даете о себе знать.

— Но последний раз, когда мы с ним видались, я особого энтузиазма у Георгия Васильевича не встретил, — ответил я.

— Ну, это бывает — может быть, не было настроения...

— Ну что ж, я напишу ему.

— Напишите, напишите.

Последовав совету Кожинова, 4 июля я отправил композитору письмо:

Дорогой Георгий Васильевич!

Не так давно издательство “Музыка” выпустило сборник “Н. С. Го­ло­ванов: Литературное наследие. Переписка. Воспоминания”. И там на с. 99 я нашел публикацию письма Н. С. к А. В. Неждановой с описанием очень сильного впечатления от чтения Клюевым своих стихов. Конечно же, я постарался повидаться с музейными работниками, которые готовили эту книгу. Это оказалось очень важным, так как высветились многие творческие связи Николая Алексеевича, неизвестные ранее. Работа в доме на ул. Неждановой принесла неожиданные находки, существенно расширяющие представление о теме “Клюев и музыка”.

И самое главное, она привела к беседам с людьми, которые встречались с Николаем Алексеевичем и рассказали немало интересного о нем как о поэте и как о личности — и все они, как один, не сговариваясь, подчеркивали крупность Н. А., его яркую самобытность.

Кроме того, я завершил сейчас многолетнюю научную работу о творчестве Клюева 1919—1921 годов и отправил ее в Ленинград для публикации в журнале “Русская литература”. Много занимаюсь также проблемами клюевской текстологии...

Мне бы очень хотелось (возвращаясь к нашему давнему краткому разговору) рассказать Вам обо всем этом подробно и почитать Вам Клюева, поэзия которого, как и Ваша музыка, навсегда стала частью моей жизни. Может быть, это звучит высокопарно, но других — более точных — слов я не нахожу. Буду ждать Вашего ответа. Поклон и самый сердечный привет Эльзе Густавовне. Всего Вам самого доброго.

Ваш С. Я. Субботин.

В тот же день я вылетел в Томск, куда был командирован институтом, где тогда работал, для участия в научной конференции по спектроскопии — своей базовой специальности.

Из архивных материалов, с которыми я познакомился в Пушкинском Доме, мне был известен томский адрес, по которому жил Клюев в 1934—1936 годах. Очутившись в Томске, я, конечно, отправился разыскивать жилище ссыльного поэта, особенно, впрочем, на успех не рассчитывая.

Однако и переулок Красного Пожарника с его деревенскими домишками, и “изба № 12”, обозначенная Клюевым в его письмах, находились все на том же месте, что и полвека назад... Я попросил одного из коллег по конференции сфотографировать домик, где жил поэт. Это фото у меня сохранилось. Спустя семь лет, когда вскроются архивы НКВД и станет известно о расстреле Клюева в Томске, группа томичей-энтузиастов поставит на “избе № 12” мемориальную доску в память о поэте...