Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2002)

“Не могу не уйти, но не могу не вернуться”. Так сын говорит матери, так русский говорит России”.

“Род Романовых зажат между двумя Григориями. Между падением первого и падением второго — вся его история. Тождество имен. Сходство — лучше не выдумаешь — фамилий. Некая причастность обоих к духовенству. (Один — чернец, другой — старец). И одинаковый конец (полет из окна, полет с моста).

И любопытно, что сходство — чисто внешнее. Причуда истории”.

“Ордена — ордера.

Вся разница в одной букве”.

“Вчера — по дороге сюда — Лидия Александровна: “А вот пьяный навстречу”. Я оживленно: “Надо посмотреть в лорнет! Ведь это такая редкость сейчас — пьяный! На вес золота!”.

“О ты, единственное блюдо

Коммунистической страны!

(Стихи о вобле в газете

“Всегда вперед”)”.

“Революция, превратив жизнь в Маскарад, окончательно очистила ее от мещанства”.

И тут же — потрясающий по мужеству и парадоксальной глубине вывод: “Девятнадцатый год — эпопея, и девятнадцатый год — genie familial*.

Мы научились любить: хлеб, огонь, дерево, солнце, сон, час свободного времени, — еда стала трапезой, потому что Голод (раньше “аппетит”), сон стал блаженством, потому что “больше сил моих нету”, мелочи быта возвысились до обряда, все стало насущным, стихийным. (Вот он, возврат к природе — Руссо?). Железная школа, из которой выйдут герои. Не-герои погибнут. (Вот он, твой закон о слабых и сильных, Ницше!)”.

И уж вовсе не вообразимое: “Аля об этих двух годах в революц(ионной) Москве сохранит волшебнейшие воспоминания”. Таких “волшеб­ней­ших” воспоми­наний у дочери Ариадны — то светской советской дамы, то дважды лагерной заключенной — было с лихвой.

“Я сейчас крещусь на церковь, как отдают честь”.

“Хочу — в самый сериез — написать статью (первую в жизни, — и это, конечно, будет не статья!) — “Оправдание зла” (большевизма).

Что, отнимая, дал мне большевизм.

...Окончательное подтверждение того, что небо дороже хлеба (испытала на собственной шкуре и сейчас вправе так говорить!).

...Окончательное подтверждение того, что не политические убеждения — ни в коем случае не политические убеждения! — связывают и разъединяют людей (у меня есть чудесные друзья среди коммунистов).

...Уничтожение классовых перегородок — не насильственным путем идей — а общим горем Москвы 1919 г. — голодом, холодом, болезнями, ненавистью к большевизму и т. д.”

И дальше в этом перечислении много парадоксальных выводов и признаний, но поражает не гамма чувств от уважения до ненависти, а непонятная ныне терпимость, сострадательность и ощущение нераздельности судьбы своей и России: “общее горе”, “небо дороже хлеба”. Заговори сегодня так в “элитных кругах”, например — подумают, что с ума сошел...

“Каждый человек сейчас колодец, в который нельзя плевать. — А как хочется!”.

“— А — может быть (сама прихожу в ужас!) большевизм — это Петр?”.

“Мужик и баба перед лубочной картинкой: поле, усеянное немецкими трупа­ми, — и гарцующие казаки.

Баба: — А где же наши-то убитые?

Мужик: — Наши? — У них на картинке”.

“У русских точно по 100 жизней, что они так легко (над строкой: по всякому поводу) ее отдают”.

“Аля: Марина! Власть должна быть веселой! А Советская власть — веселая власть, кумачная! Как в Театре, — погасят лампочки и снимут”.

“Простонародный театр. Кто-то занял чье-то место, кто-то негодует, я ввязы­ваюсь:

Тот, грубо: — “Вы думаете — Вам прежнее время?”

Я: — “Во все времена и в самых революционных странах всегда уступали место женщинам”.

(Одобрительное: “Да, да, да!” — “Верно, верно!”)”.

МАТЬ И ДИТЯ

“Любовность и материнство взаимно исключают друг друга. Настоящее материнство — мужественно”.

В этой суровой фразе заложено столько смысла и личного опыта! Все-таки родить троих детей и воспитывать потом двоих при столь изломанной судьбе, каторжной работе и в такие времена — надо иметь немалое мужество и просто — силу, чтобы вытерпеть подобную ношу.

В свой день рождения 27-летняя мать справедливо восторгается чудесным письмом 7-летней Али, где есть просто потрясающие стихи:

Вы входите. Волосы очень красивы.

На душе лишь Сережа у вас.

О Марина! В глазах —

Столько Родины и насмешки!

Пожалуй, это один из самых точных портретов Цветаевой: столько Родины (именно с заглавной буквы!) и насмешки...

“Аля, внезапно: “Марина! Если мне когда-нибудь придется быть нянькой, я непременно буду искать младенца Марину”.

“Испанию все женщины мира чувствуют любовником, все мужчины мира — любовницей. Безнадежное, мировое материнство России”.

Цветаева очень много думала над магией, высшим смыслом и поэтической наполненностью имен. Сама она признавалась: “Моя поэзия — это поэзия личных имен”. В записных книжках — очень много заметок на эту тему, как серьезных, так и курьезных. Причем, что характерно — и Аля рассуждает вслед за матерью на эту же тему.

“Марина! Мы с тобою в разряженных именах: Ариадна — Марина”.

“Ирина — это что-то очень длинное, гибкое. Шея лебедя, хлыст. Это натянуто и певуче, как струна.

Я сначала хотела назвать ее своим именем, потом Анной (в честь Ахматовой). — Но ведь судьбы не повторяются! — Пусть лучше потом ее именем кто-нибудь назовет свою дочь!”.

“Если бы у меня родился сын, я бы назвала его — Димитрий, а уменьшительное сделала бы — “Лже”.

“— Уж как мне хотелось дочку Лидочкой хотела назвать. Доктор, рассеянно: — “Ну и сына так же назовете”.

* * *

Завершим беглое прочтение столь подробных и содержательных записных книжек той же цветаевской уверенностью, обращенной к нам, что выражена в словах, взятых в эпиграф, — о любви через 100 лет.

“Дорогие правнуки мои, любовники и читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, ибо вы будете. (Не смущаюсь расстоянием! Ноги и душа одинаково легки на подъем!)

Милые мои правнуки — любовники — читатели! Рассудите: кто прав? И — из недр своей души говорю Вам — пожалейте, потому что я заслуживала, чтобы меня любили”.

Да, она заслуживала любви, пусть горькой, как рябиновые гроздья, но жалость — сама же отвергала. И более того — не жалела сама себя, издалека идя к роковому шагу.

“Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви — желание смерти. Это гораздо сложнее, чем “хочу” и “не хочу”.

В апреле 1919 года Цветаева потеряла 500 рублей. Это были немалые деньги: “500 р.! 50 фунтов картофеля — или почти башмаки...” Перечислив еще несколько мелких потерь и воскликнув: “О, это настоящее горе, настоящая тоска!”, она совершенно серьезно добавляет:

“Я в одну секунду было совершенно серьезно — с надеждой — поглядела на крюк в столовой. — Как просто! —

Я испытывала самый настоящий соблазн”.